Личный горосокоп История Фамилии Подобрать Имя Ребенку Форум о Похудении Проверка Зрения - онлайн
Личный гороскоп История фамилии Подобрать Имя ребенку Форум о похудении проверка зрения
Штрафы ГИБДД онлайн АвтоКонфискат Поиск Работы Горящие туры Отследить Посылку
Штрафы ГИБДД АВТОКОНФИСКАТ поиск работы горящие туры где посылка?
 Игра Worms онлайн Злые Птицы онлайн  WAR OF TANKS онлайн Auditio - танцевальная игра   SIMS Онлайн
worms онлайн злые птицы онлайн Танки онлайн танцевальная игра sims онлайн

 

Вернуться на Главную страницу

 

ЗАПРЕТНАЯ ЛЮБОВЬ КОЛЧАКА

“Мундир английский, погон французский, табак японский, правитель Омский”, — пели частушки про Колчака в гражданскую. Его, вчерашнего любимца России, покорителя Арктики и героя Севастополя, теперь ненавидели не только на “красной” половине России, но и на “белой”. Его предали все — союзники, собственная армия, правительство, даже личная охрана. Верными остались лишь две женщины, потому что обе любили его, каждая по-своему…

СОНЯ

1903 год, село Казачье. После трех лет, не считая небольшого перерыва, проведенных в ледяной пустыне Арктики, сиротливая, заснеженная кучка домов на реке Яне в полусотне верст от Иркутска выглядит краем обетованным, дивным оплотом цивилизации. Здесь живут не каюры, не поморы и не якуты, а сибирские казаки самой что ни на есть русской крови, водятся кони, а не олени. Впрочем, с десяток оленьих упряжек все же стоят у лучшей избы. “Это якуты городскую барышню привезли”, — внесла ясность местная старуха. “Что еще за барышня?”, — удивился начальник экспедиции, Александр Васильевич Колчак. “Обыкновенная барышня, Софьей Федоровной величают. Из самого Петербурга приехала, привезла ящики в едой для каких-то людей. Которые должны придти с севера. Это не вы ли будете?”.

Не может быть, Соня! Да как она здесь? Три года назад они расстались в Петербурге женихом и невестой. Их, не без умысла, познакомили родители Колчака. Софья Омирова — выпускница Смольненского института благородных девиц, круглая сирота, поражала самостоятельностью и не по-женски железной волей. Она ничуть не стеснялась своего очень скромного, темненького учительского платья, да что там! даже гордилась, что сама зарабатывает себе на кусок хлеба, преподавая сразу пять иностранных языков — от итальянского до польского. Они могли бы пожениться сразу, да перед Сашей, истосковавшимся на военных судах в мирное время (с утра до вечера — муштра нижних чинов, с вечера до утра — покер в кают компании, единственная отдушина — самообразование: гидрология, магнитология, история морских сражений и рискованных путешествий, и даже китайский язык), только-только замаячила перспектива настоящего приключения — на его запрос в Географическое Общество пришел ответ: барон Толль, собиравшийся на поиски земли Санникова, согласился взять Сашу с собой. Свадьбу решено было отложить до окончания экспедиции.

Три года назад он, двадцатишестилетний лейтенант, еще в глаза не видавший Арктики, в новеньком черном с золотом мундире, при кортике и при усах, рассказывал невесте о доселе непокоренной земле, которую еще в 1809 году с самой северной точки Евразии — мыса Челюскина — увидел за морем, на самом горизонте, купец Яков Санников. Соня слушала, и от жгучего интереса у нее расширялись зрачки. Какими-то глазами она станет смотреть на него теперь? Половины зубов не хватает, суставы уродливо распухли, кожа задубела и потрескалась, глаза слезятся, душит тяжелый кашель… Дорого дались участникам экспедиции поиски земли Санникова, которой, может, и не было никогда!

Колчак вспомнил, как почти двумя годами ранее смотрел в спины уходящим в буран товарищам — начальнику экспедиции барону Толлю, магнитологу Зебергу и еще двум каюрам, умевшим безошибочно находить безопасный путь по годовалому льду. После бесцельных и бесконечных одиннадцати месяцев на затертой льдами шхуне “Заря” решено было разделить экспедицию. Барон Толль со спутниками пешком отправился к острову Беннета — считалось, что оттуда до земли Санникова рукой подать! Остальным предписывалось спасать шхуну. Колчак должен был попасть в первую группу, да заболел. И ведь целый год ничего с ним не случалось, хотя, бывало, и спал в сыром мешке на снегу, и сорок дней подряд в лютый холод тянул лямку нарт, заглушая голод курением трубки — вдвоем с Толлем они прошли 500 верст по Таймыру к фиорду Гафнера… А тут вдруг, залатывая очередную течь в трюме (глыбы льда то и хорошо пропарывали шхуну насквозь), в который уж раз вымочил ноги, и на тебе: воспаление надкостницы челюсти, страшный жар. Пришлось остаться на “Заре”. Вот уж, воистину, неисповедимы пути Господни! Эта болезнь, от которой Колчак чуть не умер, на самом деле спасла его — ведь из тех, кто ушел с Толлем со шхуны, живым не вернулся ни один! И спасательная экспедиция, спешно организованная Колчаком сразу по возвращении на Большую землю, ничего не дала, кроме спасения дневников и гидрологических коллекций Толля.

Эта, вторая экспедиция, оказалась еще потяжелее первой! Чтобы снова не застрять во льдах, в Ледовитый океан вышли на легкой шлюпке. Ее перетаскивали на нардах по льду от полыньи до полыньи. От сияния солнца, тысячекратно усиленного ледяным отражением, глаза болели нестерпимо. Якутские собаки — и те падали замертво с высунутыми языками! А люди дошли до самого острова Беннета, и живыми вернулись обратно. Однажды Колчак провалился в полынью и с головой ушел под ледяную воду. Его спасла лишь раздувшаяся одежда, за которую спутники сумели его в последний момент ухватить. “Не хотелось бы сгинуть подо льдом, не дослужившись хотя бы до старшего лейтенанта”, — шутил Колчак. Шутки шутками, а это купание превратило двадцатидевятилетнего Колчака в пожизненно больного человека…

Что же он, нынешний, сможет дать своей невесте? Ведь, если честно, за все эти три года Саша за неимением времени о ней почти не вспоминал — разве что, когда нужно было дать назвать остров в архипелаге Литке, или мыс на острове Беннета (оба носят имя Софьи). А она, вот, видно, не забыла… Пока Колчак думал обо всем этом, прибежала Соня, смешная и неповоротливая, как медвежонок, в своих двух шубах и валенках. И все сразу стало просто, понятно и весело. Через несколько недель, 5 марта 1904 года, он поженились в Иркутске, в Михайло-Архангельской церкви. А еще через несколько дней молодая жена отправилась на запад, в Петербург, а муж — на восток, в Порт-Артур, на русско-японскую войну.

Эта война, крайне неудачная ля России, зажгла персональную звезду морского офицера Колчака. Теперь к его славе полярника добавилась и еще более громкая — военная. Шесть месяцев Александр Васильевич участвовал в морских боях — потопил один японский крейсер и четыре транспорта с грузом и войсками. Затем, когда из Петербурга пришел приказ свернуть войну на море и отойти в крепость командовал батареей морских орудий в Порт-Артуре. Был ранен, но в итоге свалился от суставного ревматизма пополам с обострением хронического воспаления легких — что поделать, наследие Арктики… Госпиталь, где в горячечном бреду лежал Колчак, захватили в плен японцы. Раненых русских подлечили и … отправили через Америку домой, в Россию.

Это был какой-то рок! С тех пор, как хорват Булюбаш Колчак, губернатор турецкой крепости Хотина, отвоевав с русскими более двадцати лет, попал к ним в плен в 1739 году и осел в Петербурге, чуть не все мужчины рода становились профессиональными военными, и рано или поздно переживали плен. Василий Иванович Колчак, отец Саши, даже написал книгу “О войне и плене” — после того, как сам был взят тяжело раненным на Малаховом кургане. И даже сын Александра Колчака, Ростислав, мобилизованный во французскую армию на вторую мировую войну, попал к немцам в 1940 году — к счастью, сумел вернуться.

Собственный детей Колчак почти не знал — он и дома-то почти не бывал. Когда Софья родила первую девочку (та не прожила и месяца) — воевал с японцами. Когда на свет вот-вот должен был появился Ростислав — ушел в очередную полярную экспедицию. Еще одна, последняя дочь — Маргарита — родилась на дивизионной базе в Либаве — Колчак в те дни дневал и ночевал на корабле, подготовка к войне с Германией отнимала все силы и время. Когда в 1914 году к Либаве подошли немцы, семьи офицеров вынуждены были бежать. Софье Федоровне удалось захватить только два-три чемодана, остальное имущество Колчаков так и кануло в водовороте войны. Двухлетняя Маргарита, простудившись во время бегства, сгорела с считанные недели. Словом, Колчак получал кресты за героизм, а его жена ставила кресты на кладбище.

Это был классический брак по переписке. Все письма жены, неизменно начинающиеся со слов: “Дорогой мой, Сашенька” и заканчивающиеся словами: “любящая тебя Соня”, Александр Васильевич всюду возил с собой. В конце концов пачки эти оказались в секретных папках у чекистов — милые пустяки вроде: “У нас тут все по старому. У Славушки прорезались 2 коренных зуба. Я купила ему щеточку, и он усердно чистит зубы себе”… И все же своей настоящей семьей Колчак считал именно Соню и детей, а не ту женщину, которую по-настоящему любил и с которой прожил целый год под одной крышей — такое счастье и не снилось бедной Соне…

АННА

В январе 1915 года в Петербурге, на вокзале, молодая, очень красивая женина — Анна Васильевна Тимирева — провожала мужа на фронт. Мимо них стремительно прошел морской офицер. Небольшого роста, не юн и не слишком красив. Но его энергичные движения, уверенная осанка, дерзкие и умные глаза на лице сухом и резком выдавали совершенно незаурядную личность. И Анна Васильевна невольно смотрела незнакомцу вслед, пока муж не отвлек ее, обняв сзади и прошептав на ухо: “Видела? Это Колчак-Полярный, знаменитость! Между прочим, давний мой знакомец. В Морском кадетском корпусе шел старше меня одним выпуском, после довелось свидеться в Порт-Артуре”.

Вскоре Анна вслед за мужем, перебралась в Гельсингфорс, где размещался штаб Балтийского флота, и где снимали дачи все офицерские жены. “В Петербурге в каждом знакомом доме траур, а тут радостные веселые люди!”, — делилась Анна со своей новой подругой — Софьей Федоровной, супругой того самого Колчака-Полярного. Из всех офицерских жен Софья Федоровна выделялась образованностью, ироничным умом и железным характером, и все это очень нравилось Анне Тимиревой. А вскоре Анна познакомилась и с самим Александром Васильевичем.

Любовь вспыхнула почти сразу, и, как водится, из совершенных пустяков. Как-то раз Анна шла по городу и встретила Колчака, они немного поболтали и разошлись, а вечером снова увиделись у общих знакомых, и он пел романс: “Гори, гори, моя звезда” (это был любимый романс Колчака, поговаривали даже, что он сам его написал), и такими глазами глядел на Анну Васильевну, что у нее голова шла кругом… С тех пор, где бы эти двое не встречались, они смотрели только друг на друга, а, если была возможность, уединялсь где-нибудь в уголочке и разговаривали, разговаривали…

Однажды на костюмированный бал пригласили фотографа, и Анна снялась в “русском костюме”. Портрет вышел удачным, и она раздаривала карточки своим знакомым. И вот один офицер сказал ей, что видел ее фото в каюте Колчака. “Что ж такого, — ответила Анна, — этот портрет не только у него”. “Да, но в каюте Колчака — только ваш портрет, и никакого другого”.

Первой правду угадала Софья Федоровна. Однажды они с Анной катались вместе по заливу. Тимирева замерзла, и Софья накинула ей на плечи собственную чернобурку. Анна задумчиво произнесла: “Я не знала, что мех такой теплый и мягкий!”. Подруга посмотрела на нее с пренебрежением: “Вы еще многое не знаете, прелестное молодое существо”… В этот день Софья Федоровна написала письмо в Москву, близкой подруге: “Вот увидите, Александр Васильевич разойдется со мной и женится на Анне Васильевне”. В обществе Колчака с Тимиревой давно считали любовниками, а они … переписывались, разве что изредка позволяя себе полупризнания, вроде: “Когда я подхожу к Гельсингфорсу, зная, что увижу Вас — он казался мне лучшим городом в мире”.

Когда Александр Васильевич получил назначение в Севастополь, Анна не выдержала: “Я всегда хочу видеть Вас, всегда о Вас думать, для меня такая радость видеть Вас, вот и выходит, что я Вас люблю. Говорю, потому что знаю: эта наша встреча — последняя”. Колчак ответил с мукой: “Я вас больше, чем люблю. Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования”. И уехал, обещав писать. И, действительно, слал из Севастополя через три дня на четвертый по два письма: тоненькое, в две странички жене, и толстенное — Анне Тимиревой. Например, такое: “Прошло 2 месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так жива передо мной картина нашей встречи, так же мучительно и больно, как будто это было вчера, на душе. Столько бессонных ночей провел я у себя в каюте, шагая из угла в угол, столько дум, горьких, безотрадных. Я не знаю, что случилось, но всем своим существом чувствую, что Вы ушли из моей жизни, ушли так, что не знаю, есть ли у меня столько сил и умения чтобы вернуть Вас. А без Вас моя жизнь не имеет того смысла, ни той цели, ни той радости. Я писал Вам, что думаю сократить переписку, но понял, что не писать Вам, не делиться своими думами, выше моих сил. Буду снова писать — к чему бы это ни привело”.

Их история любви, состоявшая из мимолетных свиданий наедине, чуть более частых встреч у всех на глазах и долгих-долгих разлук, вызывала сочувственный интерес и у современников, и у потомков. И даже, пожалуй, многим чуть-чуть досадно: отчего Колчак штурмом не отвоевал у Тимирева жену, не решился воссоединиться с той, которая одна могла составить его истинное счастье? Много позже Ростислав Александрович Колчак, устав выслушивать чужие восторги по поводу изумительно красивой любви его отца к Анне Тимиревой, раздраженно бросил: “Их роман красив для романистов. Но когда двое людей, обвенчанные с другими в церкви, считающие себя православными, на глазах у всех предаются своим порывам, это выглядело странно!”. Похоже, сам Александр Васильевич думал примерно так же. Во всяком случае ни намеком, ни пословом не обмолвился, что считает возможным что-то изменить. Он так же добросовестно старался не нарушить супружескую клятву, как и присягу Родине. Но обстоятельства складывались против него…

БАЛОВЕНЬ ВОЙНЫ

“Война выше справедливости, выше личного счастья, выше самой жизни”, — вполне серьезно считал Колчак. Да и как ему было не воспевать ее, когда именно война — сначала русско-японская, а потом и мировая — подарила ему, ни покровителей, ни знатного происхождения не имевшему, головокружительную карьеру! В Порт-Артур Колчак приехал лейтенантом, а покинул его капитаном 2-го ранга. При этом дела, которыми ворочал Александр Васильевич в Петербурге с 1904 по 1914 годы, тянули на гораздо более высокое звание. По инициативе Колчака был создан Морской генеральный штаб, и он сам вошел в него в качестве заведующего Балтийским театром (в том, что боевые действия с Германией там скоро начнутся — никто не сомневался). Почетная, но нелегкая обязанность выбивать деньги у правительства на строительство современных линейных кораблей тоже легла на плечи Колчака.

Ну а уж в германскую Колчак взлетел по-настоящему! Принц Генрих Прусский в конце концов был вынужден запретить германским кораблям выходить в Балтийское море — Колчак не только не пустил их в Финский залив, хитроумно заминировав вход туда, но и, подорвал 4 крейсера, 8 миноносцев и 11 транспортов в тылу противника! То, что немцам осенью 1915 года не удалось взять Ригу — тоже заслуга Колчака, во время высадившего дисант.

Летом 1916 года Колчак уже — вице-адмирал, командующий Черноморским флотом. И, как раньше он расправлялся с немцами, теперь Колчак бил их союзников, турок. Это было, пожалуй, самое счастливое время в его жизни. И даже разлука с женщиной, которую он любил, не омрачала счастья — ведь у них оставалась их переписка! “Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования. Я уже писал Вам, что я, как ни странно, вблизи неприятеля или в районе его, вспоминая Вас, переживаю вновь и вновь то чувство радости и счастья, точно нахожусь вблизи Вас. Я понимаю, что может быть это нелепо, но, вероятно, я невольно чувствую себя как-то более достойным этого счастья. Так хорошо вспоминать Ваши обожаемые ручки, Ваши глазки, так похожие на голубовато-синее море”. Море и Анна — Колчак, кажется, любил их одинаково страстно. И еще, пожалуй, войну…

А потом все вдруг пошло наперекосяк. Сначала ни с того ни с сего взорвался стоявший у причала линейный корабль “Императрица Мария”, и, если б Колчаку не удалось быстро затопить пороховые погреба рейда и потушить пожар, взлетел бы на воздух весь Севастополь! В Петербург был послан рапорт: “Как командующему, мне выгоднее предпочесть версию о самовозгорании пороха. Как честный человек, я убежден: здесь диверсия”. Это грозило Колчаку судом, счастье еще, что государь император отложил оный до конца войны. Анна писала: “Дорогой, Александр Васильевич. Сегодня я зашла в пустую церковь и молилась за Вас долго. Вы говорите о расплате за счастье — это очень тяжелая расплата, не соответствует тому, за что надо платить”. А потом случилось и совсем страшное: 2 марта Николай II отрекся от престола, и власть на флоте перешла к матросским комитетам.

Колчак не сразу осознал масштабы катастрофы, и даже вначале радовался: “Я приветствую революцию, рассчитывая на то, что она внесет энтузиазм и даст возможность победоносно закончить войну”. Александр Васильевич вообще крайне слабо разбирался в политике. И как-то раз горячо убеждал социал-демократа Плеханова, которого почему-то принимал за эсера, что всех левых агитаторов в армии нужно переловить, потому что они все сплошь жиды, не любят Россию и наносят огромный ущерб боеспособности войск. Однако, сохранять боеспособность с каждым месяцем становилось все труднее и труднее. Одна за другой команды кораблей отказывались выполнять боевое задание. Враг, почувствовав слабину России, усилил натиск: вылетали все новые гидропланы, выходили в Черное море подлодки… И чуть ли не единственным, кто противостоял всему этому, был линкор “Императрица Екатерина” под командованием Колчака — он носился переменными курсами в виду Босфора, словно какой-нибудь летучий голландец, и пугал командующего турецким флотом, так что тот все не решался повести свои корабли на в решительное наступление на Севастополь. Не известно, как долго Колчак сумел бы вести свою собственную, личную войну с Германией и Турцией, если б левые не принялись травить его самого.

В большевистских изданиях писали, что Колчак ни в каких боях не участвовал, адмирала получил, танцуя на царских балах. Говорили, что у него военный завод, что он обогатился на этой войне, как Ротшильд. Оскорбленный Александр Васильевич дважды просил у Керенского отставки, и дважды его упрашивали остаться. Тем временем балтийские матросы, давно взявшие расстрелявшие своих командиров, упрекали черноморцев в безволии. А те все никак не могли решить, как же им поступить: с одной стороны, командующий, уважаемый и даже любимый, под началом которого они совершили немало славных побед, с другой стороны — пьянящий революционный дух, классовое сознание, и прочее и прочее. В общем, в один прекрасный день черноморские матросы решились на полумеру — вполне вежливо, и даже почтительным тоном, предложили всем офицерам, включая Колчака, сдать оружие. Александр Васильевич вынес из каюты свою золотую Геогиевскую саблю, пожалованную вместе с георгиевским крестом за оборону Риги — и бросил в море со словами: “Море мне ее дало, морю я ее отдаю”! Оскорбленный Колчак решил, не дожидаясь отставки, покинуть Севастополь. Строго говоря, это было нарушением присяги. Но летом 1917 года уже непонятно стало, кто кому и на что присягал… Словом, наспех попрощавшись с женой и сыном, Колчак сел на петербургский поезд. Он и предположить не мог, что расстается со своей семьей навсегда. И, тем более, что с этого момента он перестает быть хозяином собственной жизни, и ему суждено отныне плыть по течению чьих-то чужих воль, желаний и рассчетов…

ОБОГНУВ ЗЕМНОЙ ШАР

…Харбин, 1918 год. С момента отъезда из Севастополя прошло восемь месяцев, и все это время Колчака носило по Земному шару, как перекати-поле. Ему показалось омерзительным, невозможным оставаться в Петербурге, где все — Керенский, генерал Корнилов, большевики — остервенело дрались между собой, забыв о войне с Германией, словно ее и не было вовсе. На несколько дней в Питер приезжала и Анна Васильевна. Они урвали у судьбы чудные, запретные два дня. И простились в уверенности, что на этот раз — точно навсегда! Ведь Александр Васильевич принял приглашение американского правительства в качестве главы русской военной миссии вести американский флот к Дарданеллам. Попасть в Соединенные Штаты можно было только через Англию, и по дороге туда Колчак вынужден был прятаться и скрываться — германская разведка считала его столь важной персоной, что не пожалела и подводных лодок: они нападали на пароходы, следующие из Франции в Англию, и снимали оттуда всех пассажиров, подходивших под описание внешности Колчака. И все же Александр Васильевич добрался до Вашингтона, был принят президентом Вильсоном. На этом интерес американцев к Колчаку иссяк — завязать сражение на Дарданеллах они явно не торопились.

Колчак решил вернуться домой, и даже известие об октябрьском перевороте его не остановило. Другое дело — декрет о мире без аннексий и контрибуций, о котором Александр Васильевич узнал только по дороге, в Токио. “Это же полное подчинение России Германии!”, — ужаснулся Колчак. Этого простить большевикам он, уверенный в победоносном завершении войны, уже не мог! “Обдумав этот вопрос, я пришел к заключению, что мне остается только одно — продолжать все же войну как представителю бывшего русского правительства, которое дало известные обязательства союзникам. Тогда я пошел к английскому посланнику в Токио сэру Грину и обратился с просьбой принять меня в английскую армию на каких угодно условиях, — писал Колчак Тимиревой. — Страшная формула, что я поставил войну выше Родины, вызовет у Вас чувство неприязни и негодования. Как посмотрите на это Вы, я не знаю. Но меня, конечно, заботит этот вопрос”. Он писал ей уже больше по привычке, чем в надежде, что она что-то когда-то получит. Даже с “оказией” письма путешествовали по Земному шару по три месяца, что уж говорить об обыкновенной почте! Тем более, что Александр Васильевич то и дело менял адрес.

Что же касается жены, то о ней у Александра Васильевича были самые тревожные сведения. Говорили, что она до сих пор в Севастополе, живет там под чужим именем, прячется то от большевиков, то от немцев. Она давно могла бы уехать вместе с семьями офицеров, но предпочла ждать мужа там, где они расстались…

Кто бы только знал, в какое отчаяние приходил Колчак от мысли, что ничем не может помочь своей Соне! Чтобы как-то отвлечься, он совершенствовался в китайском, читал в подлинниках сочинения философов и полководцев, кое что выписывал. Вроде следующей мысли: “Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего”. Другим “лекарством от скуки” был морфий, в котором Колчак с некоторых пор испытывал все большую и большую потребность. А Его Величество король Англии, к которому Колчак напросился на службу на манер средневекового кондотьера, все тянул с решением, как же Великобритании распорядиться с этим нечаянным-негаданным подарком судьбы. Сначала русского адмирала откомандировали на на Месопотамский фронт. Но, не успел тот добраться до Сингапура, пришел новый приказ: ехать в Пекин для исполнения секретной некой миссии. Из Пекина ему велели перебираться в Хабрин, так ничего и не объяснив. И снова потянулись недели ожидания.

И вдруг, среди неопределенности и тревоги, среди тоскливой, сонной одури, вдруг, как разряд грома, сбылось то, о чем Александр Васильевич не смел и мечтать — к нему приехала Анна. Просто она, с некоторых пор потерявшая след Колчака, ехала с мужем в поезде к месту его нового назначения (Тимиреву доверии командовать морскими силами белой армии на Дальнем Востоке), и в Благовещенске случайно услышала от знакомых, что Колчак в Харбине. Продав жемчужное ожерелье, Тимирева купила билет до Харбина, наспех простилась с мужем и…

Пока ехала, невольно очаровала попутчика, молодого офицера по фамилии Баумгартен. В Харбине он явился к Колчаку и заявил: “Адмирал, я пришел предупредить: как только Анна Васильевна вернется во Владивосток, я поеду за ней. Я не могу жить без нее”. Александр Васильевич усмехнулся: “Я вам вполне сочувствую. Я и сам в таком же положении!”… Да только вот ехать за Анной во Владивосток никому не пришлось — она приехала, чтобы больше не расставаться с Колчаком.

“Александр Васильевич, — вспоминала Анна — встретил меня на вокзале в Токио, увез в Империал-отель. Он очень волновался. Ушел — до утра… Александр Васильевич приехал ко мне на дугой день: “У меня к Вам просьба. Пойдемте со мной в русскую церковь”. Церковь почти пустая, служба на японском, мы стоим рядом, молчим”. Они оба просто не имели сил дальше бороться с собой — они ведь уже пробовали убежать, а выяснилось, что, обогнув земной шар, они просто двигались друг другу на встречу! И вот теперь мир вокруг рушился, а их любовь осталась последним островком незыблемости. Анна все твердила: “Знаю, за все надо платить, пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, я на все согласна ради этого счастья, сегодняшнего, нынешнего, ради вот этого лета 1918 года, а там будь что будет!”...

СУДЬБА

…Декабрь 1919 года, красные наступают, белые бегут из Омска в Иркутск. Колчак поседел, подурнел, осунулся, с ним теперь случаются какие-то странные судороги. Виной тому то ли морфий, то ли отчаяние. Тимирева с ним, в вагоне — к счастью, она в жару, больна испанкой и мало что понимает вокруг.

Вот уже две недели, как эшелон Верховного Правителя России — Александра Васильевича Колчака — застрял на станции Татарская, и никакими силами невозможно тронуться дальше, вслед за собственной армией, которая уходит все дальше. А все из-за безобразных пробок, устроенных чехами — они награбили и везут с собой столько российского добра, что даже КВЖД не справляется! Тонны золота, серебра, оборудование предприятий, ценное сырье, граммофоны, швейные машинки, сахар, породистых лошади… Вот и выходит по вагону на двоих чехов с их разбойничьей добычей! А ведь вагонов катастрофически не хватает, на железной дороге тиф, люди вымирают целыми эшелонами — их никто не хоронит, разве что отгонят такие “морги на колесах” в тупики, чтобы не загораживали дорогу. Один из поездов колчаковской канцелярии из-за всеобщей неразберихи столкнулся с “золотым эшелоном” — начался пожар. Чехи имели наглость доложить, что в огне погибло 8 ящиков с золотом! Как будто бы золото может сгореть… Неужели даже такую малость — довести в целости и сохранности золотой запас России до Иркутска — он, Колчак, гроза морей и льдов, не сумеет сделать в качестве Верховного Правителя?

Секретная миссия, возложенная Англией на Александра Васильевича Колчака, заключалась в том, чтобы, возглавив и объединив белое движение, покончить с красной чумой в России. По дороге в Омск народ провожал его поезд криками: “Спаситель наш, Александр Васильевич! Спасибо тебе, отец наш родной!”. Сам патриарх прислал адмиралу письменное благословение достигнуть до сердца России — Москвы. А на деле роль Колчака на этот раз свелась, по меткому выражению одного офицера, к “изображению в Омске куклы власти”.

От него самого, действительно, очень мало, что зависело! Он мало смыслил в политике, и предпочитал во всем, кроме военного дела, доверять своим советникам. К тому же, за Колчаком смолоду водилась одна странность — отсутствие воображения, которое легко можно было спутать с патологической жестокостью. В свое время зоолог полярной экспедиции 1900 года оставил об Александре Васильевиче такой отзыв: “Лейтенант-гидрограф, придирчивый к матросам, с собаками был и вовсе строг, а дикого зверя и птиц рассматривал лишь через прорезь своего винчестера. В поездках с Толлем он впервые полюбил собак и под конец даже сам уговаривал Толля не убивать больных собак, класть их на нары — авось отлежаться”. Просто, чтоб начать жалеть собак, Колчаку было необходимо увидеть вблизи их страдания. Так же и теперь: чтобы ужаснуться массовым карательным расстрелам, устраиваемым войсковыми командирами на подведомственной Верховному Правителю территории, ему нужно было непременно увидеть казнь собственными глазами — иначе Колчака легко было убедить соображениями государственной необходимости. В результате даже большевики с их дикарски-скорой расправой показались сибирякам благом по сравнению с властью просвещенного адмирала, любителя китайской философии и утонченных романсов! И вот результат — после нескольких блестящих побед Колчак вынужден бежать, потому что его собственная армия массово переходит на сторону противника. И все же, пока у него оставался Золотой эшелон, у белого движения еще оставался шанс!

Золотой запас России в виде слитков, монет, ювелирных изделий и ценных бумаг — всего 172 ящика — еще в 1918 году был отбит у красных. Без малого пятьсот тонн ценностей! Ими Колчак принялся расплачиваться с союзниками за поставки оружия, обмундирования и продовольствия. Банки Харбина за бесценок скупили тонны драгметаллов! На вооружение и содержание четырех колчаковских армий было истрачено около трети золотого запаса. Значит, на оставшееся можно собрать восемь армий! Только бы добраться до Иркутска, а там, даст Бог, помогут союзники…

…До Иркутска Колчак добрался, но радости в этом уже не было никакой. Самым безобидным из того, что случилось с ним за последние дни пути, была телеграмма от собственного правительства с требованием отречения от власти в пользу атамана Семенова. 6 января 1920 года Колчак подписал все необходимые бумаги, и немедленно почувствовал облегчение. Но дальше все стало совсем плохо.

Сначала в Нижнеудинске его поезд окружили чехи. Они разогнали личную охрану верховного правителя и заявили, что отныне станут заботиться о Колчаке, равно как и о золотом эшелоне, сами. Отрезанный от собственной армии, Александр Васильевич не мог не подчиниться. Чуть позже, в Черемхово, в вагон к Колчаку сели еще и восемь вооруженных рабочих-большевиков. Просто коммунисты договорились с чехословацким корпусом: Колчак и золотой эшелон в обмен на позволение уйти из Сибири с награбленным ранее. Чехи, впрочем, предложили устроить ему побег ночью, в чужой одежде… Колчак подумал и ответил, что ни в коем случае не хочет быть чем-либо обязанным предателям.

В Иркутске Колчака препроводили в губернскую тюрьму — неподалеку от храма, в котором шестнадцать лет назад александр васильевич венчался с Софьей Федоровной. Камера — 8 шагов в длину, 4 — в ширину. У одной стены железная кровать, у другой — железный столик и табурет. На стене полка для посуды. В углу — выносное ведро, таз и кувшин для умывания. В этой обстановке низложенный Верховный правитель прожил 22 дня. Его возлюбленная — Анна Тимирева — томилась по соседству. В ее деле значится: “Самоарестовалась”. И все ради того, чтобы иметь возможность изредка передать записочку своему обожаемому Александру Васильевичу, и, может быть, получить ответ

На допросах Колчак охотно давал показания и не демонстрировал ни малейшей враждебности. Его любимыми словами были теперь: “Все уже несущественно. Существенны папиросы”. Он не питал никаких иллюзий относительно своего ближайшего будущего. Разве что считал почему-то, что к расстрелу его приговорит суд. Но суда не было. К Иркутску прорывался корпус генерала Каппеля, знаменитого своими психическими атаками: в полный рост, без выстрелов, и афоризмом: “Пуля должна кланяться русскому офицеру, а не наоборот”.

В ночь на 7 февраля 1920 года тепло укутанные красноармейцы вывели за город. К устью реки Ушаковки, полуодетого Колчака — страшно бледного, седого как лунь, но внешне спокойного — и одного из последних верных ему офицеров. Последними словами адмирала были: “Передайте моей жене, что, умирая, я благословляю моего сына”.

“По врагам революции — пли!”. Тела спустили в прорубь, затолкали под лед — как говорится, и концы в воду. Судьба, словно, припомнила ему ту, давнюю шутку: Колчак, получивший отсрочку в 29 лет, бесследно сгинул подо льдом в сорок шесть, дослужившись аж до Верховного правителя России!

И СНОВА О ЛЮБВИ

Софью Федоровну Колчак спасли англичане. Взяв Севастополь, они с первым пароходом отправили ее в Констанцу, а оттуда — во Францию. Ростислава успели вывезти туда же, пока Украина еще сохраняла “самостийность”. Так семья героического адмирала оказалась в пригороде Парижа — в русском приюте Лонжюмо. Столовое серебро, парусные призы Колчака, портсигары — в считанные месяцы все ушло в ломбард. Софья Федоровна до конца жизни работала — что-то перешивала, вязала… Выручала гроши, и все равно дрожала от страха, что коммунисты захватят власть во Франции и отберут у нее последнее. Это “последнее” необходимо было на сооружение братского памятника воинам белых армий на Сент-Женевьев Де Буа. Под номером 6 там значится Колчак — и это считается символической могилой адмирала.

Что же касается Анны Васильевны, она так и прожила свой век в Советской России. Ее несколько раз сажали — официальный обвинительный акт формулировался так: “Обвиняется в том, что, будучи враждебно настроенной к Советской власти, в прошлом являлась женой Колчака и находилась при последнем до его расстрела”. В 1938 году Анне Васильевне пришлось пережить еще один страшный удар — ее сына, Володю Тимирева, расстреляли “за антисоветскую пропаганду”. И все равно Анна Васильевна утверждала: “Что ж, платить пришлось страшной ценой, но я никогда не жалела о том, за что пришла расплата”! Семидесятисемилетней, она еще посвящала стихи своему возлюбленному: “Но если я еще жива Наперекор судьбе, То только как любовь твоя И память о тебе”…

…Наконец, чтили память Колчака и полярники. Попав в 1953 году на труднодоступный остров Беннета, они сложили из обломков скал доску и вывели на ней запретное имя.

Ирина ЛЫКОВА

Вернуться на Главную страницу

Используются технологии uCoz