Когда Иван Семенович шел на сцену, уборщицы быстро убирали с глаз долой пустые ведра — иначе он мог отказаться петь. Нужно уточнить, что пел Козловский всю жизнь в одних и тех же рубашках — с некоторых пор штопаных-перештопаных — и тщательно сберегаемых стоптанных башмаках. Ноты 40 лет носил в одном и том же портфеле, подаренном ему в 1924 году коллегами на бенефис — потрескавшуюся ручку в конце концов пришлось обмотать проволокой. “Зачем все эти ритуалы?”, — спрашивали его. Иван Семенович стучал три раза по деревяшке, трижды плевал через левое плечо и шептал испуганно: “Не дай Бог, сорву голос!” Это стало его вечным кошмаром с тех пор, как в “Севильском цирюльнике” он однажды “пустил петуха” и потом еще несколько дней не мог войти в форму.

Нелегко быть оперным тенором… Вот и великий бас Шаляпин снисходительно усмехался: “тенор — это физический недостаток”. Никому другому не приходится так беречься сквозняков, так кутаться с осени по весну, отвечать на вопросы мычанием, чтобы лишний раз не открыть рот на улице… О том, чтобы выйти на сцену не распевшись, и речи быть не может. Для кого как, а для теноров талант — мучение! Иван Семенович был сущим наказанием для организаторов концертов: уговорить его лишний раз выступить было чудовищно трудно. Даже пообещав, Козловский вечно искал повод, чтоб в последний момент отказаться петь. А, если уж все-таки пел, то вполсилы — “экономил” голос. Только однажды он вышел на концерте сам, без уговоров и просьб. Но это был особый случай…

— Приказываю вам спеть, Иван Семенович. Мне говорили, вы никогда не поете на отдыхе, но что мне за дело?! Я ведь, к стыду своему, никогда не слышала ваш знаменитый голос, — смеялась очаровательная Галя Сергеева.

Галя Сергеева была далека от оперного искусства и знать не знала, что за чудак подхватил ее чемодан, когда она сошла с автобуса в Мисхоре. На нем была белая войлочная шляпа, сандалии на босу ногу и полосатые шорты, каких тогда никто еще не носил. Решила по наивности: носильщик. Ясность внесла сестра-хозяйка: “Это Козловский! Московская знаменитость, неподражаемый тенор, поклонницы пуговицы с пиджаков рвут!”…

Вообще-то двадцатилетняя Галя считала стариками всех мужчин старше тридцати. Но Козловский в свои тридцать пять улыбался задорной белозубой улыбкой, поигрывал накаченной мускулатурой, ловко играл в волейбол и теннис, быстро плавал, прекрасно скакал верхом, а танцевал так, что у партнерши просто дух захватывало. А, когда в одну прекрасную крымскую ночь прославленный тенор забрался к Гале в номер по водосточной трубе, она сказала: “Да вы, Иван Семенович, мальчишка!”.

“Мальчишка и есть!” — смеялась Галя на следующий день. Это был день праздника: ровно 10 лет прошло с тех пор, как нога Козловского впервые ступила на Мисхорскую землю. Из жердей, мочалок, подушек, одеял и кастрюль соорудили памятник “юбиляру”. Готовился и концерт. Разумеется, без участия Козловского. Гвоздем программы должен был стать певец детского музыкального театра Илья Терьяки.

Когда Терьяки спел, зал захлебнулся восторгом: “Это же новый оперный гений!”. Аплодисменты — бешеные! Но тут из-за кулис вышел … Иван Семенович. Оказалось, пел он, выполняя приказ своей королевы, а Терьяки лишь открывал рот.

Розыгрыши Козловский обожал. Мог прибить гвоздями к паркету чьи-нибудь галоши в гримерке театра, или завязать морским узлом концертные брюки. Мог откатить машину приятеля в соседний двор, или подложить в карман собственному аккомпаниатору серебряные вилки со стола на правительственном банкете. Разыгрываемые только руками разводили: какое мальчишество, а ведь народный артист!

…Вернувшись из Мисхора, Галя сразу разошлась с мужем, режиссером Габовичем — так же решительно, как когда-то, полюбив Габовича, бросила первого супруга — актера Демича. Но Козловский ответной решимости не проявил, и законную жену оставлять не торопился. Галя сердилась и недоумевала: о чем тут думать? Сходил в ЗАГС, да и развелся! Козловский объяснял: “Ты не понимаешь! Александра Алексеевна не такая красивая, не такая молодая, как ты. Уйду — останется совсем одна!”

После демобилизации Козловского позвали в харьковский оперный театр — Александра Алексеевна, ко всеобщему удивлению, отправилась за ним, оставив и родной театр, и родных поклонников. Потом — Свердловск и, наконец, Москва. Звезда Козловского восходит, а вот карьера его жены клонится к закату. Все-таки Москва — не Полтава, да и годы уже не те… Теперь вся жизнь Александры Алексеевны проходит в хозяйственных хлопотах — ее муж, как и все большие артисты, напрочь лишен практической жилки, за ним нужно ходить, как за малым дитем!

Благодарный Козловский называл ее “идеальной женой”. И очень страдал, что, полюбив другую, обижает Александру Алексеевну. Три года он не мог договориться с собственной совестью. И в конце концов был добровольно отпущен супругой, уставшей делать вид, будто она ничего не замечает. На то, чтобы оформить развод, ушло еще несколько лет. Но и потом, до самой смерти Герцик, Козловский не оставлял ее ни мысленно, ни финансово.

В этом тоже было что-то мальчишеское: Иван Семенович, словно, и представить не мог, что отношения между людьми могут с годами поблекнуть, а родство — забыться... В его квартире, вызывая тайное раздражение сначала первой, а потом и второй жены, вечно жили какие-то дальние родственники, односельчане, а также дальние родственники односельчан и односельчане дальних родственников. Не говоря уж о родных сестрах и братьях. Портрет любимого дядьки — бравого усача Алексея Осиповича Козловского — висел на почетном месте в гостиной. Кстати, когда Алексей Осипович в 1958 году пожаловал в Москву, они с Иваном на радостях так отплясывали польку, что снизу прибежала ругаться балерина Подгорецкая.

…Когда у Ивасика началась ломка голоса, петь ему временно запретили. Юноша заскучал и сбежал из бурсы. Думал податься на войну добровольцем — шла первая мировая. На полустанке забрался-было в санитарный поезд, да был ссажен каким-то здоровенным солдатом. Козловский поплелся в Киев. За еду и целые штаны пел по деревням. Обыкновенная, в общем-то, история, известная еще со времен Ломоносова… Когда “прорезался” его дивный тенор, Иван заявился в киевский музыкальный институт: “Послушайте меня, и сами убедитесь, что брать надо!” “Подумаешь, Собинов!”, — усмехнулись профессора. Так Козловский впервые услышал о Собинове…

Его стали учить бесплатно. Да, в общем-то, и учить этого “самородка” особенно не приходилось — дыхание, звук, музыкальность у Козловского были именно такими, как надо. Оставалось развить вкус, эрудицию… Ивасик схватывал на лету, и скоро его не узнала бы даже родная мать!

Его любили не только за голос уникального тембра, уникальных возможностей, но и за то, что никогда нельзя было заранее знать, что сделает Козловский из той или иной роли. Не даром самой знаменитой в его исполнении стала партия Юродивого в “Борисе Годунове”, раньше считавшаяся мелкой и проходной. Иван Семенович любил поэкспериментировать. Он то “осовременивал” арии: “Откройте, а то сейчас объявят воздушную тревогу”, — пел в 1942 году в “Сивильском цирюльнике”. То вмешивался в режиссуру: в “Риголетто” знаменитое “Сердце красавиц” с некоторых пор стал заканчивать, уйдя за кулисы — режиссер сердился: “О том, что вы берете ре-бемоль третьей октавы, знают двое — уборщица и я!”. А то напрашивался в партнеры к балерине Ольге Лепешинской и выполнял несложные поддержки — начальство-было попеняло Козловскому, что он ставит под угрозу драгоценное здоровье, занимаясь не своим делом, но он пригрозил, что в таком случае станет носить по сцене пудовых оперных примадонн.

Пять лет Козловский царил на оперной сцене безраздельно, а потом у него появился достойный конкурент: в Большой пришел Лемешев. Оба были хороши по-своему. Говорили, что у Лемешева русская манера исполнения, а у Козловского — немецкая. Дело вкуса… Но страна разбилась на два лагеря: лемешистов и козловитян. Главный ценитель искусств в СССР был козловитянином — к великому огорчению самого Ивана Семеновича. Потому что, стоило Сталину бросить фразу: “Что-то давно мы не слышали нашего хохла”, — как Козловского среди ночи вытаскивали из постели и везли в Кремль. Это было настоящим мучением! Иван Семенович сходил с ума от страха, что однажды из-за таких экспромтов сорвет голос — времени на распевку ему не давали. Впрочем, отказываться было еще опаснее. Только однажды великий певец сослался на простуду. “Хорошо, — добродушно ответил Сталин, — пусть Козловский бережет свой голос. Мы тогда с Берией сами споем. А хохол пусть слушает”. Спели “Сулико” и даже с большим чувством.

Одна радость — второй жене, Гале Сергеевой, на кремевских банкетах нравилось, а Козловский был готов на многое, лишь бы видеть ее сияющую улыбку.

Как бы там ни было, Козловский с Сергеевой стали пользоваться всеми преимуществами самой красивой и, может быть, самой талантливой московской пары. Он — в смокинге, она — в вечернем декольтированном платье, в какой-нибудь роскошной меховой накидке, с цветами в пышных волосах... Новый год встречали у Буденного. Дни рождения отмечали в ЦДРИ. Летом отдыхали на даче у Поскребышева, личного секретаря Сталина. Даже накануне рождения первой дочери, Анны, Козловские ездили в гости — на дачу к арфистке Вере Дуловой. Там Галя застряла со своим животом, пролезая зачем-то сквозь дыру в заборе — начались схватки, легкомысленную роженицу еле успели вытащить. Казалось, им все нипочем! Легкие, праздничные, веселые, как дети! Впрочем, когда супруги оставались дома, все становилось сложнее…

За глаза Галина называла мужа “Ванюрчик”, а в глаза — Иван Семенович, и часто на “вы”. В иные дни, особенно когда Козловский готовился к ответственному спектаклю, жена не знала, “на какой козе” к нему “подъехать”. “Вот так и живет перед каждым выступлением, — шепотом жаловалась она друзьям. — Пять дней репетирует, не ест, не пьет, не дышит!”. Галя все пыталась стать мужу полезной, но попадала впросак. К примеру, решила утеплить окна, чтоб Иван Семенович не простыл, дала домработнице старые афиши… Козловский, увидев обрезки, сделался цвета моркови: “Это кощунство!”. В тот раз он ушел из дома прямо в тапочках, и Гале несколько дней пришлось вымаливать прощение.

Они часто ссорились. К примеру, Козловский, гоняя по Москве на собственной “Эмке”, любил притормозить, чтобы рассмотреть получше какую-нибудь интересную дамочку, а иной и свистел вслед. Галя ревновала. Иван Семенович отличался врожденной галантностью: вечно целовал дамам ручки, осыпал игривыми комплиментами даже девяностолетних, не говоря уж о молоденьких поклонницах. Он не видел в том большого греха, ведь ни до чего серьезного дело не доходило — ему никто не был нужен, кроме Галины. Да только вот она не понимала этого…

Все стало совсем сложно, когда родилась вторая дочь, Анастасия. У девочки обнаружился врожденный сколиоз, со временем мог развиться горб. И Галина Ермолаевна принялась месяц за месяцем, год за годом таскать дочь по врачам. Помогла операция, проведенная знаменитым профессором Чаклиным. Импульсивная Сергеева бросила Козловского и ушла к Чаклину — тот ради нее оставил и жену-красавицу, чуть не вдвое младше Галины, и троих детей…

Козловский тосковал несколько лет. Уволился из Большого театра, стал проситься в Ново-Афонский монастырь… Но о каком монашестве могла идти речь, когда он, как влюбленный школьник, не мог и недели прожить, не видя своей Гали?! Козловский принимал теперь приглашения в любые гости, на любые приемы — лишь бы была надежды встретить там Ее. Самыми счастливыми днями для Ивана Семеновича стали те, когда Галина приезжала на их общую дачу в Снегири. При этом, когда Сергеева развелась с Чаклиным, Козловский даже не предложил ей вернуться — оказалось, простить ее он так же не в силах, как и забыть.

На обратном пути страдальцу-аккомпаниатору пришлось еще раз пережить смертельный ужас: Козловский, поспорив с пилотом самолета по поводу маршрута, сам уселся за штурвал на высоте нескольких тысяч метров. Оказалось, это розыгрыш: был включен автопилот. Иван Семенович с годами не менялся!

С некоторых пор к его драгоценным раритетам: старым концертным рубашкам, ботинкам и портфелю для нот, прибавилась еще одна — белая пилотка Джевахарлала Неру. Когда-то тот подарил ее сестре Чехова, а уж Мария Павловна отдала Козловскому. Иван Семенович почему-то считал, что носить эту пилотку — к здоровью и долголетию. В этой пилотке он и появился в последний раз на людях — в Московской консерватории в декабре 1993 года. Ему было тогда 93 года — ровесник века…

Чуть ли не до последних дней Иван Семенович делал гимнастический крест на кольцах, что висели у него в комнате. И никогда не принимал лекарств, потому что считал, что их пьют одни старики. И, что совсем уже поразительно, свой чудесный серебристый голос — уникальный случай для тенора — он сохранил до конца!