ЖИЛ БЫЛ ХУДОЖНИК НИКО, МНОГО ОН БЕД ПЕРЕНЕС…
Рассказывают, что однажды ранним утром к гостинице, где жила актриса Маргарита Де Севр, вереницей тянулись арбы и тарантасы, груженные свежесрезанными розами. А рядом шел тот, кто еще несколько часов назад звался лавочником Николаем Пиросманишвили — впрочем, теперь, продав лавку и скупив по всему Тифлису “целое море цветов”, он станет нищим и бездомным живописцем, с которого довольно будет и сокращенного имени: Нико Пиросмани…
МИФ О РОЗАХ И АКТРИСЕ
В марте 1909 на тумбах в Ортачальском саду появилась афиша: “Новость! Театр “Бель Вю”. Только 7 гастролей красавицы Маргариты Де Севр в Тифлисе. Уникальный дар петь шансоны и одновременно танцевать кек-уок!” Рассказывают, что, увидев Маргариту на сцене, Николай Пиросманишвили (хозяин молочной лавки, увлекавшийся в свободное время живописью) воскликнул: “Не женщина, жемчужина из драгоценного ларца!” Дальше эту историю рассказывают в нескольких вариантах. Первый: в одно прекрасное утро Маргарита увидела из окна своей гостиницы цветочный ковер, занимавший всю мостовую. Ошарашенная, она сказала Пиросмани: “Ты продал свою лавку, чтобы подарить мне цветы? Я никогда не забуду этого, мой прекрасный рыцарь!” А через несколько дней она приняла ухаживания одного богатого человека и навсегда уехала из Тифлиса. Другой вариант такой: отправив Маргарите “миллион алых роз”, Нико на последние гроши пошел пировать в духан. Растроганная актриса велела передать ему записку, в которой просила прийти. Николая разыскали, но оторваться от вина он не смог, а когда все же пришел к гостинице, Маргариты там уже не было — гастроли окончились, и ее театр уехал Бог знает куда. Еще рассказывают, что когда в 1969 году в Лувре экспонировались 85 “примитивных” шедевров Пиросмани, к картине “Актриса Маргарита” каждый день приходила старая женщина. В конце концов кто-то заметил сходство ее глаз с глазами на портрете. Да, это была постаревшая Маргарита де Севр!…
…Как бы это ни было печально, но романтичнейшая история о неразделенной любви грузинского художника к французской актрисе — лишь легенда. Исследователи творчества Пиросмани уверены, что в реальности не было ни продажи имущества, ни роз, ни даже личного знакомства художника и актрисы (портрет был написан не с натуры, а с театральной афиши, как часто
делал Пиросмани). Иторию о “миллионе алых роз” сочинил писатель Константин Паустовский, побывавший в Тбилиси через несколько лет после смерти художника и влюбившийся в его картины, особенно — в тот самый портрет актрисы Маргариты. А на самом деле в жизни Нико Пиросмани была совсем другая драма, и причина ей — вовсе не алчная возлюбленная, а двое бескорыстных друзей, искренне желавших ему помочь…“ЖАТЕЛЬМЕН” ИЗ ДУХАНА
Братья Зданевичи — Кирилл, художник-авангардист, и Илья, поэт-футурист — долго скитались по свету, в родном Тифлисе не были с детства, и, въехав туда с Московской заставы, поначалу были разочарованы: никакой восточной экзотики, никакого кавказского колорита. Тифлисский район Сололаки силился изобразить из себя 15 округ Парижа, а Головинский проспект — просторный и прямой — удачно прикидывался какой-нибудь Рю Делянсьен Комеди. Медленно плыла нарядная толпа: дамы в модных шляпках с перьями и при зонтиках, мужчины в цилиндрах, с тросточками — они катили в нарядных экипажах, прогуливались пешком и заходили в богатые рестораны, отделанные в новомодном стиле модерн. Там подавались блюда, приготовленные на французский манер, и французские же вина.
Впрочем, тем, кто въезжал в Тифлис не с Московской, а с Ереванской заставы, город представлялся совершенно другим: темные кривые улочки, то взбирающиеся в гору, то круто уходящие вниз, сакля лепится на сакле. Женщин почти не видно (им не положено шататься по улицам без дела), одни мужчины в синих чохах. Пестреют вывески духанов, звучит зурна и шарманка, стройным грузинским многоголосьем поют “Сулико”, “Алаверды”, “Маруся отравилась” и даже “Семь сорок”… Льется рекой молодое кахетинское маджари, днями напролет сидят за столами кинто — прожигатели жизни, весельчаки и бездельники.
Зданевичи, набредшие, наконец, на вожделенную кавказскую экзотику, застыли на Вокзальной улице перед диковинной вывеской духана “Варяг”: на ней удивительно талантливо была написана сцена из морской битвы. Так, наверное, видит мир человек, только что прозревший после слепоты… Ни на что не похоже! Потом, в духане на Привокзальной площади на стене увидели царицу Тамару, явно той же кисти. Потом, в других пивных, “Кутеж кинто”, “Черного льва”…
Братья принялись искать автора, и вскоре нашли: высокий, сутулый, но при этом удивительно изящный мужчина пятидесяти с лишним лет, его лицо было именно таким, какие рисуют на грузинских иконах. Характера Нико был странного. Он часто сидел неподвижно и смотрел в одну точку невидящими глазами. Порой бывал очень мнителен, спрашивал: “Зачем вы оказываете мне гостеприимство, если у вас нет задних мыслей?” Мог обидеться непонятно на что, раскричаться. При этом порой поражал смирением, и талантом своим вовсе не кичился (соглашался, к примеру, покрасить стену или написать название улицы и номер дома). Когда же он занимался живописью, собутыльники вечно вмешивались. К примеру, кто-нибудь говорил: “Нико, дорогой! Хорошая картина, но нарисуй на ней зайца!” Нико отвечал: “Нет, здесь не нужен заяц. Зачем заяц? К чему?” “Нико, нарисуй для моего уважения!”. И художник соглашался. Он никогда ни с кем не торговался, и с одинаковой охотой отдавал картины и за 30 рублей, и за рубль, и за копеечную тарелку лобио со стаканом водки (трезвым Пиросмани не работал никогда). Часто он говорил заказчикам: “За деньги рисовать не хочу. Купите лучше мне краску” (он писал английской, довольно дорогой). Кстати, черная, маслянисто-матовая, пупырчатая пленка, выпускаемая для каких-то сложных технических нужд, на которой он нарисовал большинство своих картин, тоже стоила немало (рисование самодельными красками на клеенках, покрывавших столики в духанах — не более чем часть мифа о Нико Пиросмани). Через много лет выяснится, что клеенка, которую Пиросмани придумал использовать для картин, оказалась более “живучей”, чем холст! И краски на ней от времени не покрываются мелкими трещинками — кракелюрами. Впрочем, о бессмертии своих работ Нико, кажется, совсем не думал. Одинаково вдохновенно он рисовал и на недолговечных жестяных листах вывесок, и на стенах, и даже пальцем на запотевшем стекле.
Пиросмани ночевал то под мешками в углу какого-нибудь духана, то на скамейке в летнем саду — Ортачальском или Верийском. При этом каким-то немыслимым образом он никогда не терял ни достоинства, ни свежести костюма. Зимой и летом он носил поношенный, но все еще элегантный пиджак, рубаху (всегда белоснежную!) навыпуск, галстук или шейный платок, брюки и мягкую фетровую шляпу, которую местные мужчины (носившие маленькие войлочные шапочки, или папахи, или островерхие бараньи шапки, или картузы) называли “цилиндер”. Все свое имущество, львиную долю которого составляли краски, Нико хранил в самодельном деревянном чемоданчике с нарисованным на крышке человеком в цилиндре — самые эрудированные посетители духанов звали этого нарисованного “жательмен”; вскоре это прозвище закрепилось и за владельцем чемоданчика. Нико знал много стихов, и вообще чувствовалось, что он птица иного полета, нежели коренные обитатели бедных кварталов Тифлиса. Он знал грузинскую и русскую грамоту, так что вывески, расписанные его рукой, сопровождались надписями: “Холодный пиво. Распивочно и на вынос”, “Бедный Шио в подвале шиот сапоги и калоши шиот”, “Да здравствует хлебо сольного хозяина!” А что до орфографических ошибок, то даже на Головинском проспекте далеко не все знали, как то или иное слово пишется по-русски…
Впрочем, на Головинский проспект Пиросмани не ходил никогда. “Европейский” и “кавказский” Тифлис не перемешивались, будто разделенные невидимой стеной. Но вот проникли же за эту стену хорошо образованные, хорошо одетые, хорошо воспитанные братья Зданевичи… Знакомство с ними разбередило что-то в душе Пиросмани. К тому же, Илья и Кирилл уверяли его, что его картины будут иметь успех у образованной публики — той самой, что живет припеваючи по другую сторону невидимой стены. “Батоно Николай, вам не место среди невежественных кинто и духанщиков. Разве они — люди вашего круга?”, — твердили Зданевичи. Пиросмани усмехался: эти двое молодых людей думают, что где-то на земле для него есть место, и есть круг людей, который он имеет право назвать своим…
НИКО ИЗ СЕМЬИ КАЛАНТАРОВЫХ
“Элисабет, Калантар, перестаньте спорить с Нико! Вы же знаете, он у нас безответный”, — с улыбкой сказал старший из детей-Калантаровых, Георгий. Он, так же как и все в семье, очень любил Николая, которого искренне считал своим братом, и старался оберегать его болезненно-чувствительную душу. И уж, конечно, обидеть мальчика Георгий вовсе не собирался: что же оскорбительного в слове “безответный”?! Но бледные скулы 10-летнего Нико вспыхнули краской негодования. “Я безответный! Безответный! — плакал он. — Я не такой, как вы все! Ведь я не настоящий Калантаров!” Это был первый страшный удар в жизни Николая Пиросманишвили — даже смерть собственных родителей он переживал не так остро.
Впрочем, он был слишком мал, чтобы хоть что-то понимать, когда его отец, служивший садовником в поместье у вдовы Эпросине Калантаровой, вдруг умер, а вскоре за ним умерла и мать, оставив Нико с сестрой Пепуцей круглыми сиротами. Вскоре родные забрали Пепуцу в село Мизраани, а его почему-то оставили. У Эпросине было шестеро собственных детей, и маленький Нико вечно играл с ними. “Хватит места и для седьмого”, — рассудила вдова Калантарова и взяла мальчика в свою богатую и просвещенную семью. Долгие годы Николай был там почти счастлив: “почти” — потому что его ни на минуту не оставляло сознание, что он не настоящий Калантаров, живущий в большом и красивом доме по праву. Он вообще был не таким, как все! “Мои дети удались на славу, а такого, как Нико среди них все-таки нет, — объясняла знакомым сердобольная Эпросине. — Душа у него прекрасная, тонкая, и ум острый, и сердце большое-пребольшое, и красив мальчик необычайно: высокий, стройный, как кипарис. Только вот странный он у нас. Не то чтобы бездельник, а так, не от мира сего. Нико живет, как птичка, не оглядываясь на прошлое, не заботясь о будущем. И учиться не хочет!” Даже живописи, которой юный Пиросманишвили был сильно увлечен, он учиться не стал: “Одно для него спасенье, — вздыхала Эпросине. — Жениться на девушке с приданым”...
… 1889 год. Николаю уже 27 лет. Ни к какому ремеслу его так и не удалось приспособить, и он по-прежнему живет у Калантаровых, в их тифлисском доме на Головинском проспекте, хотя Эпросине давно нет на свете. И он, наконец, задумал жениться! Ему даже кажется, что он по-настоящему влюблен. В кого же? В Элисабет, свою приемную сестру! С тех пор, как она вышла замуж за состоятельного коммерсанта Ханкаламова, Нико не видел ее несколько лет, а вот теперь она овдовела. И пусть Элисабет теперь под сорок, она подурнела и постарела, но ведь она — урожденная Калантарова! Всякий, кто родился в этой семье, казался Нико неизъяснимо прекрасным…
Элисабет выразила отказ в очень деликатной форме (обидчивость Нико была ей слишком известна), но все равно он был раздавлен: ему так и не удалось стать полноправным членом семьи. А, значит, ему нет места среди Калантаровых. Пора уходить.
ПОД КНУТОМ СВЯТОГО ГЕОРГИЯ
Нико навсегда исчез из дома Калантаровых, и те не смогли его отыскать. Он поступил на службу тормозным кондуктором товарных вагонов на Закавказскую железную дорогу. Со своим поездом Пиросмани проехал всю Грузию: Иберия. Кахетия, Сванетия, Мингрелия, Мукузани, Цинандали, Гурджаани, Вазисубани… Ехали вдоль моря, и через виноградные долины, и через тоннели под горами. Самый длинный из них — Сурамский — тянулся целых 4 километра, и Нико каждый раз выезжал из него с выпученными глазами (паровозному дыму в тоннеле рассеиваться некуда, и он буквально душил бедолагу-кондуктора, безотлучно стоявшего на открытой площадке). Зарплата у Пиросманишвили была 15 рублей в месяц — вполне прилично для крестьянского сына, но, конечно, слишком мало для воспитанника помещицы Калантаровой (впрочем, про Калантаровых, так любивших и так измучивших его, Николай предпочел забыть)… Нико вечно штрафовали: на 3 рубля за провоз безбилетного пассажира, на 2 — за неявку к поезду, на 50 копеек — за опоздание. “Рожденный свободным, как птичка”, он был органически не способен ходить на службу систематически. Он забрасывал начальство рапортами с просьбами о переводе на другую работу, об отпуске по семейным обстоятельствам, по состоянию здоровья... Чудной человек, блаженный! На железной дороге, где все должно быть четко и пунктуально, такому не место! Когда Пиросманишвили подал рапорт об увольнении, начальство на радостях выдало ему большое выходное пособие. На эти деньги он, взяв в компаньоны Димитру Алугашвили, смог завести молочную лавку! Впрочем, пройдет совсем немного времени, и Нико поймет: среди лавочников ему тоже нет места…
…Однажды ночью Димитру разбудили дикие крики, они доносились из комнаты Нико. Димитра вооружился палкой и бросился к не выручку к компаньону — Николай, на вид совершенно невредимый, все кричал: “Помоги! Спаси меня!”. Немного успокоившись, он объяснил: “Здесь только что был святой Георгий. Он стоял у изголовья моей кровати с кнутом и говорил: “Не бойся! Не бойся!” Он часто приходит ко мне по ночам, а наутро моя рука сама тянется рисовать”. Димитра только горестно вздохнул. Чудной человек этот Нико! А что он устроил на недавних похоронах маленькой дочери Димитры, Маруси? Незадолго до того, как девочка заболела, Нико стал ее крестным отцом, и вот теперь ее не стало, как не стало и Нины, родственницы Димитры, у которой Нико был шафером на свадьбе. “Это я сглазил их. Я позавидовал женитьбе и рождению ребенка, и принес несчастье”, — голосил Нико. На кладбище упал на землю, стал плакать: “Маруся! Голубка моя! Сгубил я тебя! Вот, мы все живы, а ты лежишь здесь под крестом!” Потом набросился на священника, назвав его чертом, потом вдруг успокоился и сказал холодно: “Все умрем. Никто не будет жить вечно. И нечего тут плакать!” Ну прямо малый ребенок, а не мужчина!
На утро после истории со святым Георгием в лавку явился бедно одетый деревенский парень, и сказал, что женился на Пепуце Пиросманишвили и Нико ему теперь родня. Николай, давно горевавший, что он — один на белом свете, обрадовался и поехал в Мизраани. Но разве ему, городскому жителю, место в деревне? Хорошо еще, что его там так и не женили: Пепуца нашла невесту в соседнем селе, и Нико поехал на собственную свадьбу, а через день снова объявился в Мизраани — заплаканный, злой. Пепуце объяснил: “Хотел тельца принести в жертву святому Георгию, они отобрали, съели сами… Эти негодяи посмеялись надо мной и выгнали. Сказали: ты сумасшедший! Зачем тебе жениться?”. Все это было странно и неправдоподобно, но мнительного Николая нельзя было уговорить одуматься. Отстроив сестре дом (добротный, с железной крышей, каких в Мизраани отродясь не бывало), он уехал назад, в Тифлис.
Так уж устроен был чудак Нико, что каждое новое оскорбление (настоящее или мнимое), которое ему приходилось перенести, углубляло и расширяло ту трещину, которая от рождения существовала между ним и остальным миром. И в Тифлис он вернулся еще более чудаковатым, чем был. “Вчера оставил лавку на Нико, так что вы думаете? Ушел куда-то, дверь не запер, и вся дневная выручка пропала! — жаловался соседям Димитра. — Спрашиваю его: дорогой, что случилось? Знаете, что он ответил? Он сказал, что ему противно торговать! Где это слыхано, чтобы торговать было противно?”
Пожалуй, на своем месте Нико чувствовал себя только в духане. Здесь все было устроено гармонично и правильно, здесь не было места человеческой несправедливости, и не нужно было делать над собой никаких усилий. Тамада ведет застолье по точно установленному порядку, разговор содержательный, пенье стройное. Здесь Пиросмани чувствовал себя красноречивым, добрым и значительным человеком среди таких же красноречивых, добрых и значительных людей. Кончилось тем, что Нико забрал свои кисти с красками и совсем исчез из лавки. Это был то ли 1900, то ли 1901 год (по крайней мере за 8 лет до приезда в Грузию актрисы Маргариты). Нужно отдать справедливость Димитре, ему не была безразлична судьба чудака-компаньона, и он готов был просто так выдавать ему по рублю в день, но Нико за рублем не приходил. Многие предлагали Пиросманишвили остаться жить насовсем, в тепле и сытости. Но он не соглашался. В конце концов друзья махнули рукой: кормится где-то, где-то спит, разрисовывает свои клеенки, и слава Богу! Видно, у этого человека какой-то свой путь, и лучше не вмешиваться...
ПОСЛЕДНЕЕ ОСКОРБЛЕНИЕ
Зданевичи взялись за гениального примитивиста Николая всерьез: отвезли четыре его картины на выставку в Москву, Илья написал статью в газету “Кавказская речь”, другую с его подачи опубликовало иллюстрированное издание “Сахалхо Пурцели” (там поместили репродукцию “Свадьбы в Кахетии” и фотографический портрет самого Пиросмани). Нико с удивлением и гордостью читал о себе: “художник, чье творчество могло бы прославить нацию и дать ей право на участие в нынешней борьбе за искусство. Понимание цвета и пользование им ставят Пиросманишвили в ряд великих живописцев”.
Вскоре к нему пришли молодые художники Ладо Гудиашвили и Михаил Чиаурели. Они передали ему 200 рублей, собранных недавно созданным Обществом грузинских художников, и пригласить на первое, учредительное заседание, в старинный особняк на Головинском проспекте, с белой мраморной лестницей и красным ковром, с зеркалами до потолка, лепниной, люстрами венецианского стекла и свечами в бронзовых канделябрах. Узнав об этом, духанщики, раньше любившие Нико и охотно ему покровительствовавшие (“Ангел живет в его кисти”, — говорил один из них) стали фыркать за его спиной: “Тоже мне, великий художник! Пусть радуется, что его кормят!” Впрочем, Пиросманишвили теперь было это безразлично. Ведь на старости лет для него нашлось место среди тех людей, которых он любил с детства — среди обитателей Головинского проспекта! Все равно как будто бы Калантаровы позвали его к себе!
Увы! Счастье было иллюзорным. Через три недели после первого портрета Пиросмани в “Сахалхо Пурцели” появился второй, карикатурный — художника нарисовали в длинной рубахе, из-под которой торчат голые ноги (нужно быть грузином, чтобы понять, до чего это оскорбительно!). А стоявший рядом искусствовед говорит: “Тебе нужно учиться, братец. Лет через 20 из тебя может выйти хороший художник, вот тогда мы пошлем тебя на выставку молодых”. Даже над сединами Нико посмеяться не побоялись!
Сказать, что Пиросмани был оскорблен, значит не сказать ничего. Он был уничтожен! Любимый Головинский проспект стал для него еще недоступнее, чем был долгие годы, а район духанов и саклей в одночасье стал чужим. Нико, и без того болезненно мнительный, теперь перестал отвечать на приветствия, по улицам ходил с опущенной головой, за общий стол в духанах не садился. За ним стала бегать стайка мальчишек, выкрикивавших бессмысленную “дразнилку”: “Пиросман! Пиросман! Нарисуй мне осла!”. Тем, кто пытался его поддержать, Нико горько жаловался: “В газете меня нарисовали, как кошку… Ничего не хочу! У меня талант устал”. Даже внешне Пиросмани опустился: его пиджак залоснился, поля шляпы обвисли, а воротничок утратил свою необъяснимую белизну. Исчез и ящик с “жательменом”; вместо него явился какой-то безобразный заплечный мешок. Теперь Пиросмани постоянно бормотал что-то себе под нос. Кажется, это были стихи его собственного сочинения: “Братец ты мой Никола. К чему тебе эта житейская суета? Обителью тебе станет рай. И все тебе там будет, и жить будешь одной семьей с архангелами Михаилом и Гавриилом”.
Он прожил еще полтора года, из которых почти все время проболел. В последний раз его видели на улице в дни февральской революции: Нико повесил на грудь красную ленту с русской надписью “Свобода”. Встретил знакомого, сказал, улыбаясь: “Моего тезку сбросили! Правильно! Долой Николая!”. В первых числах апреля 1918 года давний приятель Нико — сапожник Арчил Майсурадзе нашел его в подвале дома N 29 на Малоканской улице. Нико лежал на полу, прямо на битом кирпиче, и на вопрос: “Кто здесь?”, — сумел ответить: “Я”. Он уже никого не узнавал; врачи в больнице (Арчил отвез его туда на фаэтоне) диагностировали одновременно нефрит, отек легкого, застой в печени и гипертрофию сердечной мышцы. Документов у Пиросмани давно уже не было, и в больничной книге записали: “Мужчина лет 60, бедняк, происхождение и вероисповедание неизвестно”. А раз неизвестно, то на христианском кладбище места бедняге не нашлось, и похоронили его без отпевания, неизвестно где…
Ирина ЛЫКОВА
P.S.
Братья Зданевичи прожили долгую жизнь; их имена вошли во всевозможные энциклопедии как имена людей, открывших миру художника Нико Пиросмани. Дневник Ильи Зданевича, в котором описаны подробности знакомства с великим мастером, разошелся огромным тиражом, а гениальные клеенки Пиросмани, скупленные братьями у духанщиков, потянули на целое состояние.