ЗАПРЕТНАЯ ЛЮБОВЬ КОЛЧАКА
“Мундир английский, погон французский, табак японский, правитель Омский”, — пели частушки про Колчака в гражданскую. Его, вчерашнего любимца России, покорителя Арктики и героя Севастополя, теперь ненавидели не только на “красной” половине России, но и на “белой”. Его предали все — союзники, собственная армия, правительство, даже личная охрана. Верными остались лишь две женщины, потому что обе любили его, каждая по-своему…
СОНЯ
1903 год, село Казачье. После трех лет, не считая небольшого перерыва, проведенных в ледяной пустыне Арктики, сиротливая, заснеженная кучка домов на реке Яне в полусотне верст от Иркутска выглядит краем обетованным, дивным оплотом цивилизации. Здесь живут не каюры, не поморы и не якуты, а сибирские казаки самой что ни на есть русской крови, водятся кони, а не олени. Впрочем, с десяток оленьих упряжек все же стоят у лучшей избы. “Это якуты городскую барышню привезли”, — внесла ясность местная старуха. “Что еще за барышня?”, — удивился начальник экспедиции, Александр Васильевич Колчак. “Обыкновенная барышня, Софьей Федоровной величают. Из самого Петербурга приехала, привезла ящики в едой для каких-то людей. Которые должны придти с севера. Это не вы ли будете?”.
Не может быть, Соня! Да как она здесь? Три года назад они расстались в Петербурге женихом и невестой. Их, не без умысла, познакомили родители Колчака. Софья Омирова — выпускница Смольненского института благородных девиц, круглая сирота, поражала самостоятельностью и не по-женски железной волей. Она ничуть не стеснялась своего очень скромного, темненького учительского платья, да что там! даже гордилась, что сама зарабатывает себе на кусок хлеба, преподавая сразу пять иностранных языков — от итальянского до польского. Они могли бы пожениться сразу, да перед Сашей, истосковавшимся на военных судах в мирное время (с утра до вечера — муштра нижних чинов, с вечера до утра — покер в кают компании, единственная отдушина — самообразование: гидрология, магнитология, история морских сражений и рискованных путешествий, и даже китайский язык), только-только замаячила перспектива настоящего приключения — на его запрос в Географическое Общество пришел ответ: барон Толль, собиравшийся на поиски земли Санникова, согласился взять Сашу с собой. Свадьбу решено было отложить до окончания экспедиции.
Три года назад он, двадцатишестилетний лейтенант, еще в глаза не видавший Арктики, в новеньком черном с золотом мундире, при кортике и при усах, рассказывал невесте о доселе непокоренной земле, которую еще в 1809 году с самой северной точки Евразии — мыса Челюскина — увидел за морем, на самом горизонте, купец Яков Санников. Соня слушала, и от жгучего интереса у нее расширялись зрачки. Какими-то глазами она станет смотреть на него теперь? Половины зубов не хватает, суставы уродливо распухли, кожа задубела и потрескалась, глаза слезятся, душит тяжелый кашель… Дорого дались участникам экспедиции поиски земли Санникова, которой, может, и не было никогда!
Колчак вспомнил, как почти двумя годами ранее смотрел в спины уходящим в буран товарищам — начальнику экспедиции барону Толлю, магнитологу Зебергу и еще двум каюрам, умевшим безошибочно находить безопасный путь по годовалому льду. После бесцельных и бесконечных одиннадцати месяцев на затертой льдами шхуне “Заря” решено было разделить экспедицию. Барон Толль со спутниками пешком отправился к острову Беннета — считалось, что оттуда до земли Санникова рукой подать! Остальным предписывалось спасать шхуну. Колчак должен был попасть в первую группу, да заболел. И ведь целый год ничего с ним не случалось, хотя, бывало, и спал в сыром мешке на снегу, и сорок дней подряд в лютый холод тянул лямку нарт, заглушая голод курением трубки — вдвоем с Толлем они прошли 500 верст по Таймыру к фиорду Гафнера… А тут вдруг, залатывая очередную течь в трюме (глыбы льда то и хорошо пропарывали шхуну насквозь), в который уж раз вымочил ноги, и на тебе: воспаление надкостницы челюсти, страшный жар. Пришлось остаться на “Заре”. Вот уж, воистину, неисповедимы пути Господни! Эта болезнь, от которой Колчак чуть не умер, на самом деле спасла его — ведь из тех, кто ушел с Толлем со шхуны, живым не вернулся ни один! И спасательная экспедиция, спешно организованная Колчаком сразу по возвращении на Большую землю, ничего не дала, кроме спасения дневников и гидрологических коллекций Толля.
Эта, вторая экспедиция, оказалась еще потяжелее первой! Чтобы снова не застрять во льдах, в Ледовитый океан вышли на легкой шлюпке. Ее перетаскивали на нардах по льду от полыньи до полыньи. От сияния солнца, тысячекратно усиленного ледяным отражением, глаза болели нестерпимо. Якутские собаки — и те падали замертво с высунутыми языками! А люди дошли до самого острова Беннета, и живыми вернулись обратно. Однажды Колчак провалился в полынью и с головой ушел под ледяную воду. Его спасла лишь раздувшаяся одежда, за которую спутники сумели его в последний момент ухватить. “Не хотелось бы сгинуть подо льдом, не дослужившись хотя бы до старшего лейтенанта”, — шутил Колчак. Шутки шутками, а это купание превратило двадцатидевятилетнего Колчака в пожизненно больного человека…
Что же он, нынешний, сможет дать своей невесте? Ведь, если честно, за все эти три года Саша за неимением времени о ней почти не вспоминал — разве что, когда нужно было дать назвать остров в архипелаге Литке, или мыс на острове Беннета (оба носят имя Софьи). А она, вот, видно, не забыла… Пока Колчак думал обо всем этом, прибежала Соня, смешная и неповоротливая, как медвежонок, в своих двух шубах и валенках. И все сразу стало просто, понятно и весело. Через несколько недель, 5 марта 1904 года, он поженились в Иркутске, в Михайло-Архангельской церкви. А еще через несколько дней молодая жена отправилась на запад, в Петербург, а муж — на восток, в Порт-Артур, на русско-японскую войну.
Эта война, крайне неудачная ля России, зажгла персональную звезду морского офицера Колчака. Теперь к его славе полярника добавилась и еще более громкая — военная. Шесть месяцев Александр Васильевич участвовал в морских боях — потопил один японский крейсер и четыре транспорта с грузом и войсками. Затем, когда из Петербурга пришел приказ свернуть войну на море и отойти в крепость командовал батареей морских орудий в Порт-Артуре. Был ранен, но в итоге свалился от суставного ревматизма пополам с обострением хронического воспаления легких — что поделать, наследие Арктики… Госпиталь, где в горячечном бреду лежал Колчак, захватили в плен японцы. Раненых русских подлечили и … отправили через Америку домой, в Россию.
Это был какой-то рок! С тех пор, как хорват Булюбаш Колчак, губернатор турецкой крепости Хотина, отвоевав с русскими более двадцати лет, попал к ним в плен в 1739 году и осел в Петербурге, чуть не все мужчины рода становились профессиональными военными, и рано или поздно переживали плен. Василий Иванович Колчак, отец Саши, даже написал книгу “О войне и плене” — после того, как сам был взят тяжело раненным на Малаховом кургане. И даже сын Александра Колчака, Ростислав, мобилизованный во французскую армию на вторую мировую войну, попал к немцам в 1940 году — к счастью, сумел вернуться.
Собственный детей Колчак почти не знал — он и дома-то почти не бывал. Когда Софья родила первую девочку (та не прожила и месяца) — воевал с японцами. Когда на свет вот-вот должен был появился Ростислав — ушел в очередную полярную экспедицию. Еще одна, последняя дочь — Маргарита — родилась на дивизионной базе в Либаве — Колчак в те дни дневал и ночевал на корабле, подготовка к войне с Германией отнимала все силы и время. Когда в 1914 году к Либаве подошли немцы, семьи офицеров вынуждены были бежать. Софье Федоровне удалось захватить только два-три чемодана, остальное имущество Колчаков так и кануло в водовороте войны. Двухлетняя Маргарита, простудившись во время бегства, сгорела с считанные недели. Словом, Колчак получал кресты за героизм, а его жена ставила кресты на кладбище.
Это был классический брак по переписке. Все письма жены, неизменно начинающиеся со слов: “Дорогой мой, Сашенька” и заканчивающиеся словами: “любящая тебя Соня”, Александр Васильевич всюду возил с собой. В конце концов пачки эти оказались в секретных папках у чекистов — милые пустяки вроде: “У нас тут все по старому. У Славушки прорезались 2 коренных зуба. Я купила ему щеточку, и он усердно чистит зубы себе”… И все же своей настоящей семьей Колчак считал именно Соню и детей, а не ту женщину, которую по-настоящему любил и с которой прожил целый год под одной крышей — такое счастье и не снилось бедной Соне…
АННА
В январе 1915 года в Петербурге, на вокзале, молодая, очень красивая женина — Анна Васильевна Тимирева — провожала мужа на фронт. Мимо них стремительно прошел морской офицер. Небольшого роста, не юн и не слишком красив. Но его энергичные движения, уверенная осанка, дерзкие и умные глаза на лице сухом и резком выдавали совершенно незаурядную личность. И Анна Васильевна невольно смотрела незнакомцу вслед, пока муж не отвлек ее, обняв сзади и прошептав на ухо: “Видела? Это Колчак-Полярный, знаменитость! Между прочим, давний мой знакомец. В Морском кадетском корпусе шел старше меня одним выпуском, после довелось свидеться в Порт-Артуре”.
Вскоре Анна вслед за мужем, перебралась в Гельсингфорс, где размещался штаб Балтийского флота, и где снимали дачи все офицерские жены. “В Петербурге в каждом знакомом доме траур, а тут радостные веселые люди!”, — делилась Анна со своей новой подругой — Софьей Федоровной, супругой того самого Колчака-Полярного. Из всех офицерских жен Софья Федоровна выделялась образованностью, ироничным умом и железным характером, и все это очень нравилось Анне Тимиревой. А вскоре Анна познакомилась и с самим Александром Васильевичем.
Любовь вспыхнула почти сразу, и, как водится, из совершенных пустяков. Как-то раз Анна шла по городу и встретила Колчака, они немного поболтали и разошлись, а вечером снова увиделись у общих знакомых, и он пел романс: “Гори, гори, моя звезда” (это был любимый романс Колчака, поговаривали даже, что он сам его написал), и такими глазами глядел на Анну Васильевну, что у нее голова шла кругом… С тех пор, где бы эти двое не встречались, они смотрели только друг на друга, а, если была возможность, уединялсь где-нибудь в уголочке и разговаривали, разговаривали…
Однажды на костюмированный бал пригласили фотографа, и Анна снялась в “русском костюме”. Портрет вышел удачным, и она раздаривала карточки своим знакомым. И вот один офицер сказал ей, что видел ее фото в каюте Колчака. “Что ж такого, — ответила Анна, — этот портрет не только у него”. “Да, но в каюте Колчака — только ваш портрет, и никакого другого”.
Первой правду угадала Софья Федоровна. Однажды они с Анной катались вместе по заливу. Тимирева замерзла, и Софья накинула ей на плечи собственную чернобурку. Анна задумчиво произнесла: “Я не знала, что мех такой теплый и мягкий!”. Подруга посмотрела на нее с пренебрежением: “Вы еще многое не знаете, прелестное молодое существо”… В этот день Софья Федоровна написала письмо в Москву, близкой подруге: “Вот увидите, Александр Васильевич разойдется со мной и женится на Анне Васильевне”. В обществе Колчака с Тимиревой давно считали любовниками, а они … переписывались, разве что изредка позволяя себе полупризнания, вроде: “Когда я подхожу к Гельсингфорсу, зная, что увижу Вас — он казался мне лучшим городом в мире”.
Когда Александр Васильевич получил назначение в Севастополь, Анна не выдержала: “Я всегда хочу видеть Вас, всегда о Вас думать, для меня такая радость видеть Вас, вот и выходит, что я Вас люблю. Говорю, потому что знаю: эта наша встреча — последняя”. Колчак ответил с мукой: “Я вас больше, чем люблю. Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования”. И уехал, обещав писать. И, действительно, слал из Севастополя через три дня на четвертый по два письма: тоненькое, в две странички жене, и толстенное — Анне Тимиревой. Например, такое: “Прошло 2 месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая, и так жива передо мной картина нашей встречи, так же мучительно и больно, как будто это было вчера, на душе. Столько бессонных ночей провел я у себя в каюте, шагая из угла в угол, столько дум, горьких, безотрадных. Я не знаю, что случилось, но всем своим существом чувствую, что Вы ушли из моей жизни, ушли так, что не знаю, есть ли у меня столько сил и умения чтобы вернуть Вас. А без Вас моя жизнь не имеет того смысла, ни той цели, ни той радости. Я писал Вам, что думаю сократить переписку, но понял, что не писать Вам, не делиться своими думами, выше моих сил. Буду снова писать — к чему бы это ни привело”.
Их история любви, состоявшая из мимолетных свиданий наедине, чуть более частых встреч у всех на глазах и долгих-долгих разлук, вызывала сочувственный интерес и у современников, и у потомков. И даже, пожалуй, многим чуть-чуть досадно: отчего Колчак штурмом не отвоевал у Тимирева жену, не решился воссоединиться с той, которая одна могла составить его истинное счастье? Много позже Ростислав Александрович Колчак, устав выслушивать чужие восторги по поводу изумительно красивой любви его отца к Анне Тимиревой, раздраженно бросил: “Их роман красив для романистов. Но когда двое людей, обвенчанные с другими в церкви, считающие себя православными, на глазах у всех предаются своим порывам, это выглядело странно!”. Похоже, сам Александр Васильевич думал примерно так же. Во всяком случае ни намеком, ни пословом не обмолвился, что считает возможным что-то изменить. Он так же добросовестно старался не нарушить супружескую клятву, как и присягу Родине. Но обстоятельства складывались против него…
БАЛОВЕНЬ ВОЙНЫ
“Война выше справедливости, выше личного счастья, выше самой жизни”, — вполне серьезно считал Колчак. Да и как ему было не воспевать ее, когда именно война — сначала русско-японская, а потом и мировая — подарила ему, ни покровителей, ни знатного происхождения не имевшему, головокружительную карьеру! В Порт-Артур Колчак приехал лейтенантом, а покинул его капитаном 2-го ранга. При этом дела, которыми ворочал Александр Васильевич в Петербурге с 1904 по 1914 годы, тянули на гораздо более высокое звание. По инициативе Колчака был создан Морской генеральный штаб, и он сам вошел в него в качестве заведующего Балтийским театром (в том, что боевые действия с Германией там скоро начнутся — никто не сомневался). Почетная, но нелегкая обязанность выбивать деньги у правительства на строительство современных линейных кораблей тоже легла на плечи Колчака.
Ну а уж в германскую Колчак взлетел по-настоящему! Принц Генрих Прусский в конце концов был вынужден запретить германским кораблям выходить в Балтийское море — Колчак не только не пустил их в Финский залив, хитроумно заминировав вход туда, но и, подорвал 4 крейсера, 8 миноносцев и 11 транспортов в тылу противника! То, что немцам осенью 1915 года не удалось взять Ригу — тоже заслуга Колчака, во время высадившего дисант.
Летом 1916 года Колчак уже — вице-адмирал, командующий Черноморским флотом. И, как раньше он расправлялся с немцами, теперь Колчак бил их союзников, турок. Это было, пожалуй, самое счастливое время в его жизни. И даже разлука с женщиной, которую он любил, не омрачала счастья — ведь у них оставалась их переписка! “Только о Вас, Анна Васильевна, мое божество, мое счастье, моя бесконечно дорогая и любимая, я хочу думать о Вас, как это делал каждую минуту своего командования. Я уже писал Вам, что я, как ни странно, вблизи неприятеля или в районе его, вспоминая Вас, переживаю вновь и вновь то чувство радости и счастья, точно нахожусь вблизи Вас. Я понимаю, что может быть это нелепо, но, вероятно, я невольно чувствую себя как-то более достойным этого счастья. Так хорошо вспоминать Ваши обожаемые ручки, Ваши глазки, так похожие на голубовато-синее море”. Море и Анна — Колчак, кажется, любил их одинаково страстно. И еще, пожалуй, войну…
А потом все вдруг пошло наперекосяк. Сначала ни с того ни с сего взорвался стоявший у причала линейный корабль “Императрица Мария”, и, если б Колчаку не удалось быстро затопить пороховые погреба рейда и потушить пожар, взлетел бы на воздух весь Севастополь! В Петербург был послан рапорт: “Как командующему, мне выгоднее предпочесть версию о самовозгорании пороха. Как честный человек, я убежден: здесь диверсия”. Это грозило Колчаку судом, счастье еще, что государь император отложил оный до конца войны. Анна писала: “Дорогой, Александр Васильевич. Сегодня я зашла в пустую церковь и молилась за Вас долго. Вы говорите о расплате за счастье — это очень тяжелая расплата, не соответствует тому, за что надо платить”. А потом случилось и совсем страшное: 2 марта Николай II отрекся от престола, и власть на флоте перешла к матросским комитетам.
Колчак не сразу осознал масштабы катастрофы, и даже вначале радовался: “Я приветствую революцию, рассчитывая на то, что она внесет энтузиазм и даст возможность победоносно закончить войну”. Александр Васильевич вообще крайне слабо разбирался в политике. И как-то раз горячо убеждал социал-демократа Плеханова, которого почему-то принимал за эсера, что всех левых агитаторов в армии нужно переловить, потому что они все сплошь жиды, не любят Россию и наносят огромный ущерб боеспособности войск. Однако, сохранять боеспособность с каждым месяцем становилось все труднее и труднее. Одна за другой команды кораблей отказывались выполнять боевое задание. Враг, почувствовав слабину России, усилил натиск: вылетали все новые гидропланы, выходили в Черное море подлодки… И чуть ли не единственным, кто противостоял всему этому, был линкор “Императрица Екатерина” под командованием Колчака — он носился переменными курсами в виду Босфора, словно какой-нибудь летучий голландец, и пугал командующего турецким флотом, так что тот все не решался повести свои корабли на в решительное наступление на Севастополь. Не известно, как долго Колчак сумел бы вести свою собственную, личную войну с Германией и Турцией, если б левые не принялись травить его самого.
В большевистских изданиях писали, что Колчак ни в каких боях не участвовал, адмирала получил, танцуя на царских балах. Говорили, что у него военный завод, что он обогатился на этой войне, как Ротшильд. Оскорбленный Александр Васильевич дважды просил у Керенского отставки, и дважды его упрашивали остаться. Тем временем балтийские матросы, давно взявшие расстрелявшие своих командиров, упрекали черноморцев в безволии. А те все никак не могли решить, как же им поступить: с одной стороны, командующий, уважаемый и даже любимый, под началом которого они совершили немало славных побед, с другой стороны — пьянящий революционный дух, классовое сознание, и прочее и прочее. В общем, в один прекрасный день черноморские матросы решились на полумеру — вполне вежливо, и даже почтительным тоном, предложили всем офицерам, включая Колчака, сдать оружие. Александр Васильевич вынес из каюты свою золотую Геогиевскую саблю, пожалованную вместе с георгиевским крестом за оборону Риги — и бросил в море со словами: “Море мне ее дало, морю я ее отдаю”! Оскорбленный Колчак решил, не дожидаясь отставки, покинуть Севастополь. Строго говоря, это было нарушением присяги. Но летом 1917 года уже непонятно стало, кто кому и на что присягал… Словом, наспех попрощавшись с женой и сыном, Колчак сел на петербургский поезд. Он и предположить не мог, что расстается со своей семьей навсегда. И, тем более, что с этого момента он перестает быть хозяином собственной жизни, и ему суждено отныне плыть по течению чьих-то чужих воль, желаний и рассчетов…
ОБОГНУВ ЗЕМНОЙ ШАР
…Харбин, 1918 год. С момента отъезда из Севастополя прошло восемь месяцев, и все это время Колчака носило по Земному шару, как перекати-поле. Ему показалось омерзительным, невозможным оставаться в Петербурге, где все — Керенский, генерал Корнилов, большевики — остервенело дрались между собой, забыв о войне с Германией, словно ее и не было вовсе. На несколько дней в Питер приезжала и Анна Васильевна. Они урвали у судьбы чудные, запретные два дня. И простились в уверенности, что на этот раз — точно навсегда! Ведь Александр Васильевич принял приглашение американского правительства в качестве главы русской военной миссии вести американский флот к Дарданеллам. Попасть в Соединенные Штаты можно было только через Англию, и по дороге туда Колчак вынужден был прятаться и скрываться — германская разведка считала его столь важной персоной, что не пожалела и подводных лодок: они нападали на пароходы, следующие из Франции в Англию, и снимали оттуда всех пассажиров, подходивших под описание внешности Колчака. И все же Александр Васильевич добрался до Вашингтона, был принят президентом Вильсоном. На этом интерес американцев к Колчаку иссяк — завязать сражение на Дарданеллах они явно не торопились.
Колчак решил вернуться домой, и даже известие об октябрьском перевороте его не остановило. Другое дело — декрет о мире без аннексий и контрибуций, о котором Александр Васильевич узнал только по дороге, в Токио. “Это же полное подчинение России Германии!”, — ужаснулся Колчак. Этого простить большевикам он, уверенный в победоносном завершении войны, уже не мог! “Обдумав этот вопрос, я пришел к заключению, что мне остается только одно — продолжать все же войну как представителю бывшего русского правительства, которое дало известные обязательства союзникам. Тогда я пошел к английскому посланнику в Токио сэру Грину и обратился с просьбой принять меня в английскую армию на каких угодно условиях, — писал Колчак Тимиревой. — Страшная формула, что я поставил войну выше Родины, вызовет у Вас чувство неприязни и негодования. Как посмотрите на это Вы, я не знаю. Но меня, конечно, заботит этот вопрос”. Он писал ей уже больше по привычке, чем в надежде, что она что-то когда-то получит. Даже с “оказией” письма путешествовали по Земному шару по три месяца, что уж говорить об обыкновенной почте! Тем более, что Александр Васильевич то и дело менял адрес.
Что же касается жены, то о ней у Александра Васильевича были самые тревожные сведения. Говорили, что она до сих пор в Севастополе, живет там под чужим именем, прячется то от большевиков, то от немцев. Она давно могла бы уехать вместе с семьями офицеров, но предпочла ждать мужа там, где они расстались…
Кто бы только знал, в какое отчаяние приходил Колчак от мысли, что ничем не может помочь своей Соне! Чтобы как-то отвлечься, он совершенствовался в китайском, читал в подлинниках сочинения философов и полководцев, кое что выписывал. Вроде следующей мысли: “Нет возрождения нации помимо войны, и оно мыслимо только через войну. Будем ждать новой войны как единственного светлого будущего”. Другим “лекарством от скуки” был морфий, в котором Колчак с некоторых пор испытывал все большую и большую потребность. А Его Величество король Англии, к которому Колчак напросился на службу на манер средневекового кондотьера, все тянул с решением, как же Великобритании распорядиться с этим нечаянным-негаданным подарком судьбы. Сначала русского адмирала откомандировали на на Месопотамский фронт. Но, не успел тот добраться до Сингапура, пришел новый приказ: ехать в Пекин для исполнения секретной некой миссии. Из Пекина ему велели перебираться в Хабрин, так ничего и не объяснив. И снова потянулись недели ожидания.
И вдруг, среди неопределенности и тревоги, среди тоскливой, сонной одури, вдруг, как разряд грома, сбылось то, о чем Александр Васильевич не смел и мечтать — к нему приехала Анна. Просто она, с некоторых пор потерявшая след Колчака, ехала с мужем в поезде к месту его нового назначения (Тимиреву доверии командовать морскими силами белой армии на Дальнем Востоке), и в Благовещенске случайно услышала от знакомых, что Колчак в Харбине. Продав жемчужное ожерелье, Тимирева купила билет до Харбина, наспех простилась с мужем и…
Пока ехала, невольно очаровала попутчика, молодого офицера по фамилии Баумгартен. В Харбине он явился к Колчаку и заявил: “Адмирал, я пришел предупредить: как только Анна Васильевна вернется во Владивосток, я поеду за ней. Я не могу жить без нее”. Александр Васильевич усмехнулся: “Я вам вполне сочувствую. Я и сам в таком же положении!”… Да только вот ехать за Анной во Владивосток никому не пришлось — она приехала, чтобы больше не расставаться с Колчаком.
“Александр Васильевич, — вспоминала Анна — встретил меня на вокзале в Токио, увез в Империал-отель. Он очень волновался. Ушел — до утра… Александр Васильевич приехал ко мне на дугой день: “У меня к Вам просьба. Пойдемте со мной в русскую церковь”. Церковь почти пустая, служба на японском, мы стоим рядом, молчим”. Они оба просто не имели сил дальше бороться с собой — они ведь уже пробовали убежать, а выяснилось, что, обогнув земной шар, они просто двигались друг другу на встречу! И вот теперь мир вокруг рушился, а их любовь осталась последним островком незыблемости. Анна все твердила: “Знаю, за все надо платить, пусть это будет бедность, болезнь, что угодно, я на все согласна ради этого счастья, сегодняшнего, нынешнего, ради вот этого лета 1918 года, а там будь что будет!”...
СУДЬБА
…Декабрь 1919 года, красные наступают, белые бегут из Омска в Иркутск. Колчак поседел, подурнел, осунулся, с ним теперь случаются какие-то странные судороги. Виной тому то ли морфий, то ли отчаяние. Тимирева с ним, в вагоне — к счастью, она в жару, больна испанкой и мало что понимает вокруг.
Вот уже две недели, как эшелон Верховного Правителя России — Александра Васильевича Колчака — застрял на станции Татарская, и никакими силами невозможно тронуться дальше, вслед за собственной армией, которая уходит все дальше. А все из-за безобразных пробок, устроенных чехами — они награбили и везут с собой столько российского добра, что даже КВЖД не справляется! Тонны золота, серебра, оборудование предприятий, ценное сырье, граммофоны, швейные машинки, сахар, породистых лошади… Вот и выходит по вагону на двоих чехов с их разбойничьей добычей! А ведь вагонов катастрофически не хватает, на железной дороге тиф, люди вымирают целыми эшелонами — их никто не хоронит, разве что отгонят такие “морги на колесах” в тупики, чтобы не загораживали дорогу. Один из поездов колчаковской канцелярии из-за всеобщей неразберихи столкнулся с “золотым эшелоном” — начался пожар. Чехи имели наглость доложить, что в огне погибло 8 ящиков с золотом! Как будто бы золото может сгореть… Неужели даже такую малость — довести в целости и сохранности золотой запас России до Иркутска — он, Колчак, гроза морей и льдов, не сумеет сделать в качестве Верховного Правителя?
Секретная миссия, возложенная Англией на Александра Васильевича Колчака, заключалась в том, чтобы, возглавив и объединив белое движение, покончить с красной чумой в России. По дороге в Омск народ провожал его поезд криками: “Спаситель наш, Александр Васильевич! Спасибо тебе, отец наш родной!”. Сам патриарх прислал адмиралу письменное благословение достигнуть до сердца России — Москвы. А на деле роль Колчака на этот раз свелась, по меткому выражению одного офицера, к “изображению в Омске куклы власти”.
От него самого, действительно, очень мало, что зависело! Он мало смыслил в политике, и предпочитал во всем, кроме военного дела, доверять своим советникам. К тому же, за Колчаком смолоду водилась одна странность — отсутствие воображения, которое легко можно было спутать с патологической жестокостью. В свое время зоолог полярной экспедиции 1900 года оставил об Александре Васильевиче такой отзыв: “Лейтенант-гидрограф, придирчивый к матросам, с собаками был и вовсе строг, а дикого зверя и птиц рассматривал лишь через прорезь своего винчестера. В поездках с Толлем он впервые полюбил собак и под конец даже сам уговаривал Толля не убивать больных собак, класть их на нары — авось отлежаться”. Просто, чтоб начать жалеть собак, Колчаку было необходимо увидеть вблизи их страдания. Так же и теперь: чтобы ужаснуться массовым карательным расстрелам, устраиваемым войсковыми командирами на подведомственной Верховному Правителю территории, ему нужно было непременно увидеть казнь собственными глазами — иначе Колчака легко было убедить соображениями государственной необходимости. В результате даже большевики с их дикарски-скорой расправой показались сибирякам благом по сравнению с властью просвещенного адмирала, любителя китайской философии и утонченных романсов! И вот результат — после нескольких блестящих побед Колчак вынужден бежать, потому что его собственная армия массово переходит на сторону противника. И все же, пока у него оставался Золотой эшелон, у белого движения еще оставался шанс!
Золотой запас России в виде слитков, монет, ювелирных изделий и ценных бумаг — всего 172 ящика — еще в 1918 году был отбит у красных. Без малого пятьсот тонн ценностей! Ими Колчак принялся расплачиваться с союзниками за поставки оружия, обмундирования и продовольствия. Банки Харбина за бесценок скупили тонны драгметаллов! На вооружение и содержание четырех колчаковских армий было истрачено около трети золотого запаса. Значит, на оставшееся можно собрать восемь армий! Только бы добраться до Иркутска, а там, даст Бог, помогут союзники…
…До Иркутска Колчак добрался, но радости в этом уже не было никакой. Самым безобидным из того, что случилось с ним за последние дни пути, была телеграмма от собственного правительства с требованием отречения от власти в пользу атамана Семенова. 6 января 1920 года Колчак подписал все необходимые бумаги, и немедленно почувствовал облегчение. Но дальше все стало совсем плохо.
Сначала в Нижнеудинске его поезд окружили чехи. Они разогнали личную охрану верховного правителя и заявили, что отныне станут заботиться о Колчаке, равно как и о золотом эшелоне, сами. Отрезанный от собственной армии, Александр Васильевич не мог не подчиниться. Чуть позже, в Черемхово, в вагон к Колчаку сели еще и восемь вооруженных рабочих-большевиков. Просто коммунисты договорились с чехословацким корпусом: Колчак и золотой эшелон в обмен на позволение уйти из Сибири с награбленным ранее. Чехи, впрочем, предложили устроить ему побег — ночью, в чужой одежде… Колчак подумал и ответил, что ни в коем случае не хочет быть чем-либо обязанным предателям.
В Иркутске Колчака препроводили в губернскую тюрьму — неподалеку от храма, в котором шестнадцать лет назад александр васильевич венчался с Софьей Федоровной. Камера — 8 шагов в длину, 4 — в ширину. У одной стены железная кровать, у другой — железный столик и табурет. На стене полка для посуды. В углу — выносное ведро, таз и кувшин для умывания. В этой обстановке низложенный Верховный правитель прожил 22 дня. Его возлюбленная — Анна Тимирева — томилась по соседству. В ее деле значится: “Самоарестовалась”. И все ради того, чтобы иметь возможность изредка передать записочку своему обожаемому Александру Васильевичу, и, может быть, получить ответ…
На допросах Колчак охотно давал показания и не демонстрировал ни малейшей враждебности. Его любимыми словами были теперь: “Все уже несущественно. Существенны папиросы”. Он не питал никаких иллюзий относительно своего ближайшего будущего. Разве что считал почему-то, что к расстрелу его приговорит суд. Но суда не было. К Иркутску прорывался корпус генерала Каппеля, знаменитого своими психическими атаками: в полный рост, без выстрелов, и афоризмом: “Пуля должна кланяться русскому офицеру, а не наоборот”.
В ночь на 7 февраля 1920 года тепло укутанные красноармейцы вывели за город. К устью реки Ушаковки, полуодетого Колчака — страшно бледного, седого как лунь, но внешне спокойного — и одного из последних верных ему офицеров. Последними словами адмирала были: “Передайте моей жене, что, умирая, я благословляю моего сына”.
“По врагам революции — пли!”. Тела спустили в прорубь, затолкали под лед — как говорится, и концы в воду. Судьба, словно, припомнила ему ту, давнюю шутку: Колчак, получивший отсрочку в 29 лет, бесследно сгинул подо льдом в сорок шесть, дослужившись аж до Верховного правителя России!
И СНОВА О ЛЮБВИ
Софью Федоровну Колчак спасли англичане. Взяв Севастополь, они с первым пароходом отправили ее в Констанцу, а оттуда — во Францию. Ростислава успели вывезти туда же, пока Украина еще сохраняла “самостийность”. Так семья героического адмирала оказалась в пригороде Парижа — в русском приюте Лонжюмо. Столовое серебро, парусные призы Колчака, портсигары — в считанные месяцы все ушло в ломбард. Софья Федоровна до конца жизни работала — что-то перешивала, вязала… Выручала гроши, и все равно дрожала от страха, что коммунисты захватят власть во Франции и отберут у нее последнее. Это “последнее” необходимо было на сооружение братского памятника воинам белых армий на Сент-Женевьев Де Буа. Под номером 6 там значится Колчак — и это считается символической могилой адмирала.
Что же касается Анны Васильевны, она так и прожила свой век в Советской России. Ее несколько раз сажали — официальный обвинительный акт формулировался так: “Обвиняется в том, что, будучи враждебно настроенной к Советской власти, в прошлом являлась женой Колчака и находилась при последнем до его расстрела”. В 1938 году Анне Васильевне пришлось пережить еще один страшный удар — ее сына, Володю Тимирева, расстреляли “за антисоветскую пропаганду”. И все равно Анна Васильевна утверждала: “Что ж, платить пришлось страшной ценой, но я никогда не жалела о том, за что пришла расплата”! Семидесятисемилетней, она еще посвящала стихи своему возлюбленному: “Но если я еще жива Наперекор судьбе, То только как любовь твоя И память о тебе”…
…Наконец, чтили память Колчака и полярники. Попав в 1953 году на труднодоступный остров Беннета, они сложили из обломков скал доску и вывели на ней запретное имя.
Ирина ЛЫКОВА